Читать «Подарок из Египта»

В двенадцать часов дня Квинт Серпроний проснулся от мучительной голов-ной боли. Рабы уже толпились у дверей в спальню, дожидаясь пробуждения хозяина. Лишь только до них донесся его жалобный стон, рабы поспешили к своему владыке. Они обступили Квинта со всех сторон и помогли ему сесть в кровати.

Рабы суетились возле хозяина молча. Они знали, что когда у того болит голова, то нельзя произносить ни единого слова. Любой звук раздражал Квинта.

Первым делом Квинту дали вина. Он посмотрел на чашу мутными глазами и поморщился. Но уже после третьего глотка глаза у Квинта заблестели, и, осу-шив чашу до дна, он потребовал еще. Ему тут же поднесли вторую, и после нее следы недавней попойки почти полностью исчезли с лица Квинта. Головная боль стала не такой мучительной и вскоре прошла вовсе. Квинт повеселел. Это сразу заметили рабы и сначала вполголоса, а потом и в полный голос засыпали его привычной утренней лестью.

Квинт пожелал узнать, как прошел вчерашний ужин. Сам он смутно помнил подробности минувшей пьянки. Рабы наперебой стали рассказывать ему, как проходила пирушка, кто из гостей что говорил, и как все закончилось. А закончи-лось все тем, что бесчувственное тело Квинта с трудом приволокли в спальню шесть рабов. Они, конечно, умолчали об этом, Квинт узнал лишь то, что, поскольку под конец ужина он был изрядно утомлен гостями, ему помогли подняться наверх в спальню, где и уложили в кровать.

Больше всего рабы рассказывали о безобразиях гостей. Поэт Баселид до того напился, что, изображая из себя льва, стал гоняться на четвереньках за флейтистками. Они прятались от него за колоннами, а он с раззинутой пастью наскакивал на них, пока не опрокинул бронзового Гермеса, служившего подсвечником. Горящие фитили упали Баселиду на тунику, и она стала тлеть. Обожженный поэт орал и катался по полу, пока рабы не облили его вином.

Гости хохотали и требовали подать поэта к столу, выкрикивая сочиненный тут же кем-то стишок:

— Это я придумал, — гордо сказал Квинт, и рабы наперебой стали восхвалять остроту хозяина.

Квинт осведомился о своем двоюродном брате Луции. Тот гостил у него вот уже три дня и был вчера распорядителем пира. Последнее, что всплывало в па-мяти Квинта, это толстая морда Луция, вся в жиру и креме от пирожных, которая лезла к нему целоваться.

Рабы сообщили Квинту, что Луция с трудом удалось угомонить. Он отобрал у музыканта тамбурин и, гремя им над головой, стал горланить какую-то портовую песню о рыбосолах, случайно засоливших в бочке с рыбой двух влюбленных. Квинт, усмехаясь, смаковал все эти подробности, а тем временем двое массажи-стов проворно разминали его обрюзгшее тело.

Тут до слуха Квинта донеслось бряцанье кастаньет и цимбал.

— Что это еще там за шум? — спросил Квинт слуг, прислушиваясь к странным зву-кам.

— К госпоже пришли корибанты, — пояснил один из рабов по имени Метродор,? они сейчас гадают в ее комнате.

— Опять эти кастраты приперлись! — сказал Квинт недовольно.? Сколько их?

— Двое. Плешивый, что приходил в прошлый раз, и молодой с корзиной.

— На кухню их не пускать, — строго приказал Квинт, — не хватало мне еще откармливать этих ублюдков.

— Хорошо, хозяин, — покорно сказал Метродор и добавил: — я проходил мимо комнаты госпожи, эти корибанты гремят там цимбалами, воют песни и дымят какой-то дрянью. Воняет хуже, чем от дурмана.

Квинт усмехнулся.

— А ее, дуру, и дурманом окуривать не нужно. Она и так верит всему, что ей скажут.

Квинт презирал корибантов. Все их предсказания он считал ерундой и выдумкой: чтобы дурачить глупых баб и выманивать у них кур да обноски. Но, несмотря на это, служители богини Кибелы, или как ее еще называют — Великой Матери богов, иногда бывали в доме Квинта. Их приглашала жена Квинта Юлия. Она сумела убедить мужа в том, что очень нуждается в их прорицаниях. Квинт хоть и смеялся над корибантами, но не запрещал им посещать свой дом.

Корибанты уединялись в комнате Юлии и там, приплясывая и ударяя в цимбалы, нараспев произносили непонятные молитвы на сирийском языке.

В Риме к тому времени это была единственная восточная религия, не запрещенная властями. Десять лет назад император Тиберий, пытаясь возродить добрые нравы римлян, запретил все иноземные культы. Храмы чужих богов были закрыты, а все накопленные ими богатства пошли в императорскую казну. И только лишь храм Кибелы оказался нетронутым. И не потому, что он стоял в Риме уже более двухсот лет, со времен нашествия Ганнибала, а потому что в честь Великой Матери богов проводились ежегодные Мегалезийские игры.

Во время этих игр происходили пышные церемонии и состязания на колесницах. Римляне очень любили эти представления, и они бы возненавидели того, кто лишил бы их ежегодного зрелища. И первым, кто стал бы оплакивать игры, был, конечно, Квинт. Скачки были его страстью, и он всегда заранее посылал своих рабов в цирк, чтобы они заняли ему лучшие места. Поэтому на время Мегалезийских игр Квинт смягчал свое презрительное отношение к Великой Матери, и когда толпа в цирке стоя пела в честь нее гимн, он подпевал вместе со всеми.

В самом храме Кибелы он бывал только ради любопытства, чтобы послушать восточную музыку и разноголосое пение ее жрецов. Сам Квинт считал своим покровителем Аполлона. Но в храме Аполлона всегда стояла торжественная тишина и покой, и Квинту было там скучно. Он любил веселые обряды. И нередко, когда он встречал на улице шумную, разодетую в длинные одежды процессию служителей Ки-белы, он останавливал свои носилки, чтобы поглазеть на неистовствующих корибантов.

В своих оргиях корибанты не знали меры. Они проповедовали отрешение от все-го земного и, чтобы убедить толпу в своей святости, в божественном экста-зе прилюдно хлестали себя плетьми и наносили ножами раны. Это забавляло Квинта. Он считал, что с их способностями сносить боль им самое место на арене амфитеатра. Вот кто мог бы потешать зрителей. Ведь не каждый сможет смеяться и петь песни, когда тигр откусит у него руку или ногу.

Но, по большому счету, корибанты вызывали у Квинта чувство брезгливости. Дело в том, что жрецы Кибелы были скопцами. Этого требовал старинный обычай. Предание гласило, что первый служитель Кибелы юноша Аттис дал в честь своей богини обет целомудрия, но не сдержал своего слова