Читать «Белоснежка должна умереть»

Вниз вела крутая и узкая ржавая железная лестница. Он нащупал на стене выключатель. Подслеповатая лампочка на двадцать пять ватт медленно залила помещение тусклым светом. Тяжелая железная дверь открылась бесшумно. Он регулярно смазывал петли, чтобы ее не разбудил скрип, когда он ее навещал. На него повеяло теплом, пропитанным сладковатым запахом вянущих цветов. Он аккуратно закрыл за собой дверь, включил свет и с минуту неподвижно постоял, словно прислушиваясь. Огромная комната — пять на десять — была обставлена очень скромно, но ей здесь, похоже, было хорошо. Он подошел к музыкальному центру и нажал на кнопку «воспроизведение». Комнату заполнил грубый голос Брайана Адамса. [1]Сам он в этой музыке ничего не находил, но она любила Адамса, а он привык уважать ее пристрастия. Если уж ему приходилось ее прятать, то она, по крайней мере, ни в чем не должна была испытывать недостатка. Она, как всегда, молчала. Она не разговаривала с ним, не отвечала на его вопросы, но это его не смущало. Он отодвинул в сторону ширму, делившую комнату на две половины. За ширмой на узкой кровати лежала она, тихая и прекрасная; руки ее были сложены на животе, длинные черные волосы веером рассыпались вокруг головы. Рядом с кроватью стояли ее туфли, а на тумбочке — стеклянная ваза с завядшими лилиями.

— Привет, Белоснежка… — сказал он тихо.

На лбу у него выступил пот. Жара была почти невыносимая, но она любила тепло. Она всегда быстро мерзла. Его взгляд медленно поднялся по стене к фотографиям, которые он повесил для нее рядом с кроватью. Он собирался спросить ее, можно ли повесить еще одну. Но нужно было выбрать подходящий момент, чтобы она не обиделась. Он сел на край кровати. Матрац подался под его тяжестью, и ему на мгновение показалось, что она шевельнулась. Но это был всего лишь обман зрения. Она никогда не шевелилась. Он протянул руку и коснулся ладонью ее щеки. Ее кожа с годами немного пожелтела и стала жесткой, словно дубленой. Глаза, как всегда, были закрыты, и хотя лицо было уже не таким нежным и розовым, как прежде, ее рот остался таким же красивым, как тогда, когда она говорила с ним и улыбалась ему. Он долго сидел и молча смотрел на нее. Никогда еще его желание защитить ее не было таким острым.

— Мне надо идти, — сказал он наконец с сожалением. — У меня столько дел…

Он поднялся, вынул из вазы увядшие цветы и убедился в том, что бутылка колы на тумбочке была полной.

— Если тебе что-нибудь понадобится, ты мне скажешь, хорошо?

Иногда ему очень не хватало ее смеха, и его охватывала печаль. Конечно, он понимал, что она мертва, и все же ему казалось, что так проще — делать вид, что он этого не знает. В нем до сих пор еще теплилась надежда на то, что она когда-нибудь улыбнется.

Он не сказал «до свидания». Никто, выходя на свободу, не говорит «до свидания». За десять лет, проведенные за решеткой, он сотни раз представлял себе день своего освобождения. Сейчас он понял, что его мысли каждый раз доходили лишь до того момента, когда открывались тюремные ворота и он оказывался на свободе, которая теперь показалась ему зловещей. У него не было никаких планов на жизнь. Уже не было. Он и без заунывных наставлений социальных работников давно понял, что жизнь не ждет его с распростертыми объятиями и что ему придется в своем далеко не розовом будущем настроиться на предвзятость окружающих и избыток препятствий и поражений. Карьера врача, которая благодаря его отличному аттестату зрелости когда-то вполне могла стать реальностью, теперь превратилась в утопию. При удачном стечении обстоятельств он мог пока рассчитывать только на свои приобретенные в тюрьме знания и там же полученную специальность слесаря. Во всяком случае, пришла пора посмотреть жизни в глаза.

Увенчанные острыми зубцами серые железные ворота тюрьмы Роккенберг с лязгом закрылись за ним, и он увидел ее. Хотя она и была единственной из их старой компании, кто все эти десять лет регулярно писал ему, он удивился. Он вообще-то ожидал увидеть на ее месте отца. Она стояла на противоположной стороне улицы, прислонившись к крылу серебристого джипа, курила торопливыми затяжками сигарету и говорила по мобильному телефону. Заметив его, она выпрямилась, сунула телефон в карман плаща и щелчком отбросила сигарету в сторону. Он помедлил немного, потом пересек мощенную булыжником улицу и остановился перед ней. В левой руке он держал маленький чемоданчик с пожитками.

— Привет, Тоби, — сказала она и нервно улыбнулась.

Они не виделись десять лет — он не хотел, чтобы она навещала его.

— Привет, Надя, — ответил он.

Ему было странно называть ее этим чужим именем. В жизни она выглядела лучше, чем по телевизору. Моложе. Они стояли друг против друга, смотрели друг на друга и медлили. Ветер с шорохом гнал по мостовой сухую осеннюю листву. Солнце спряталось за густыми серыми тучами. Было холодно.

— Здорово, что ты опять на свободе. — Она обняла его за талию и поцеловала в щеку. — Я рада видеть тебя, честно.

— Я тоже рад.

Произнося эту пустую формулу вежливости, он спросил себя, действительно ли он рад. Радость совсем не похожа на это чувство отчужденности, неуверенности. Она убрала руки с его спины, поскольку он, судя по всему, не собирался отвечать на ее объятие. Когда-то она, соседская девчонка, была его лучшим другом, а ее существование в его жизни — чем-то само собой разумеющимся. Надя заменила ему сестру, которой у него никогда не было. Но все это осталось в прошлом. Изменилось не только ее имя: бойкая Натали, больше похожая на мальчишку, которая стеснялась своих веснушек, своей брекет-системы и своей груди, превратилась в Надю фон Бредо, знаменитую и всеми любимую актрису. Она осуществила свою честолюбивую мечту, оставила далеко позади деревню, в которой оба они выросли, и вскарабкалась по социальной лестнице до самого верха. А ему даже на самую низкую ступень этой лестницы дорога теперь заказана. С сегодняшнего дня он — бывший зэк, который, хотя и отсидел свой срок, вряд ли может рассчитывать на то, что общество встретит его цветами и братскими приветствиями.

— Твой отец не смог освободиться, поэтому я и приехала за тобой.

Она отступила на шаг, избегая его взгляда, так, словно его скованность передалась и