Он видел, как четыре всадника медленно потянулись за пистолетами у седел. Майк вспомнил, с беспокойством и опозданием, что его собственное оружие лежит где-то в фермерском доме.
В этот момент отъехал занавес на боковой части экипажа. Прямо на Майка глядело лицо. Это было лицо молодой женщины, выглядевшей очень расстроенной. С вершины ее головы свисало несколько прядей длинных черных волос. Ее глаза были карими, лицо смугловато, как это часто бывает у испанок. Майк вдруг улыбнулся. Весело, и как ни в чем ни бывало. Какая-то странная веселость. А может, и нет. Интуиция иногда работает, даже если логика и разум сбежали напрочь.
— Полегче, ребята! Я думаю, что у нас тут скорее 'Девичьи страдания', чем что-нибудь другое. Осталось выяснить, с какой стороны безопаснее откусить кусок пирога.
Фрэнк усмехнулся. — Ты всегда был романтиком. И дураком при виде прелестного личика.
Майк пожал плечами. Все еще улыбаясь, он начал медленно двигаться к повозке. Он держал руки широко разведенными — так, чтобы всадники могли видеть, что он был безоружен.
— Ты назвал это лицо 'прелестным'? — прокомментировал он через плечо. — Ты просто выбиваешь меня из образа, Фрэнк. Я-то уж думал, что мы были на съемках фильма 'Избавление'. — И с усмешкой: А может, это был фильм 'Техасская резня бензопилой'? Сейчас, только уточню в Интернете…
Лицо женщины было все ближе. — Вот. Сейчас мы находимся в фильме 'Клеопатра', - сказал Майк. Слова прозвучали гораздо более нежнее, чем он намеревался. И с удивлением понял, что он почти не шутил.
Глава 4
Повозка вдруг накренилась и бросила Ребекку прямо на ее отца. Бальтазар Абрабанель зашипел от боли.
— Осторожней, дочка! — проворчал он. Он еще крепче прижал руку к своей груди. Седобородое лицо Бальтазара было бледным и изможденным. Его дыхание стало прерывистым и учащенным.
Ребекка взглянула на него с тревогой. Ее собственное сердце забилось со страхом, граничащим с паникой. Что-то было не так с ее отцом. Его сердце…
Снаружи донесся звук кричащего что-то голоса. Ребекка узнала его. Голос принадлежал командиру небольшого отряда ландскнехтов, которых ее отец нанял в Амстердаме, чтобы сопроводить их в Баденбург. Но голос германца звучал с таким сильным акцентом, что она не разбирала самих слов. Судя по интонации, однако, человек был поражен чем-то.
Снова крик. На этот раз она поняла.
— Эй вы, назовитесь!
Бальтазар тихо застонал. Затем, с видимым усилием, сказал:
— Посмотри, что происходит, Ребекка.
Ребекка застыла в нерешительности. Состояние отца было просто ужасным. Но по долгой привычке, она сразу повиновалась.
Она завозилась с пояском, который удерживал занавес закрытым. Из-за поспешной возни накатило раздражение. Фургон был с окном только с одной стороны. Ребекка предпочла бы постоянно открытый занавес, чтобы наслаждаться ветерком. Но ее отец настаивал на постоянно закрытом от внешнего вида занавесе.
— Это путешествие будет достаточно опасным, дитя мое, — сказал он ей, — нам ни к чему мужские взгляды. Ты только посмотри на себя.
Это заявление сопровождалось странной улыбкой. Нежность и отчасти, гордость. Но было что-то еще…
Когда она, наконец, догадалась, что это за 'что-то еще', Ребекка была поражена и даже ошеломлена. Потрясение пришло от понимания возможного насилия, которого опасался ее отец. Разве есть люди, которые на самом деле делают такие вещи? Ошеломление — от осознания того, что даже ее отец считал ее прекрасной. Другие говорили ей об этом, но… само ощущение этого все еще казалось ей странным. Она сама никогда не видела ничего в зеркале, кроме молодой испанской еврейки-сефардки. Оливковая кожа, длинные черные волосы, нос, два темных глаза, рот, подбородок. Да, черты лица очень правильные и симметричные. Пожалуй даже, в высшей степени. И иногда она думала, что ее губы могли быть привлекательными. Полные, насыщенные. Но прекрасная? Что это значит?
Наконец-то занавес уступил, не прошло и нескольких секунд, которые показались ей целой вечностью. Она откинула занавеску и высунула голову в окно.
На мгновение она даже не поняла, что видят ее глаза. Ее ум до сих пор витал вокруг бедственного положения своего отца. Его сердце…!
Потом она вдруг все увидела. Ахнула и отпрянула назад. Ее охватил новый ужас, наложившийся на старый. Частично страх был вызван зрелищем мертвых тел, разбросанных повсюду. Или так ей показалось с первого взгляда. Ребекка никогда не видел сцен насилия раньше. Ничего, кроме незначительных выходок хулиганов, а власти в Амстердаме строго наказывали даже за это. А тут кровь повсюду! И даже — вон голова лежит отдельно. А эта женщина — что с ней? Неужели ее…? О Боже!
Но это все простые, понятные страхи. Волна настоящего ужаса прошла вниз по ее спине при виде человека, стоящего прямо перед ней. Идущего к ней. Вот уже осталось тридцать футов.
Ребекка парализованно смотрела на идущего человека. Как мышь, увидевшая змею.
Идальго! Здесь? Не дай нам Бог!
— Что там, дитя мое? — потребовал ее отец. Затем прямо зашипел: — Да что происходит?
Она почувствовала, как он подался вперед, встав позади нее.
Она разрывалась между страхом перед идальго и страхом за своего отца. И тогда — да когда все это, наконец, кончится? — наступил еще один ужас. Она услышала, как командир ландскнехтов, нанятых ее отцом, закричал снова.
— Сматываемся! — услышала она его панический вопль. — Уходим! За это нам не платили!
Ребекка услышала удаляющийся стук копыт. Мгновением спустя она почувствовала, как повозка пошатнулась, и поняла, что возчик спрыгнул тоже. Она услышала, как он ломится по кустам вдоль дороги, напрягая все свои силы.
Они бросили нас!
Она отшатнулась от окна фургона, глядя широко раскрытыми глазами на отца. Ее губы попытались что-то сказать. Но добрый и мудрый человек, который являлся ей опорой всю свою жизнь, ничем не мог помочь ей теперь. Бальтазар Абрабанель был еще жив. Но его глаза были закрыты, а зубы крепко сжаты. Теперь уже двумя руками он держался за сердце. Затем соскользнул с подушки сиденья на пол кареты. Раздался слабый стон. Похоже, агония.
Теперь ужас буквально захлестнул ее. Ребекка бросилась на колени, обнимая отца. Она отчаянно пыталась хоть как-то утешить его, помочь ему, но не знала, как и чем. Она смотрела на тяжелые сундуки, сложенные на скамейке сиденья напротив нее. Книги ее отца. Его перевод медицинских трудов Галена был в одном из этих сундуков. Но для нее это было практически бесполезным. Тридцать семь томов Галена. Все они были написаны на арабском, который Ребекка могла читать с трудом.
Тут она услышала голос. Испугавшись, она повернула голову.
Идальго стоял у фургона, засунув голову в окно. Этот человек был настолько высок, что ему пришлось наклониться немного, чтобы сделать это.
Опять тот же голос. Что-то знакомое. Она почти все понимала. Но это было невозможно. Идальго не мог говорить