— Петер? Я все еще здесь. Меня зовут Нильс…
Голос его перебил:
— Тебя зовут Нильс, и ты полицейский. Я слышал! И я тебе сказал, чтобы ты шел к черту.
Глубокий решительный голос. Где же он прячется? В ванной? Почему Леон, черт бы его побрал, не смог достать план квартиры?
— Ты хочешь, чтобы я ушел?
— Хочу, мать твою!
— Но я, к сожалению, не могу уйти. Моя работа заключается в том, чтобы быть здесь до самого конца. Что бы ни случилось. И я знаю, что ты это понимаешь. Наша с тобой работа, Петер, требует оставаться до самого конца, даже если это невозможно.
Нильс замолчал и прислушался, по-прежнему сидя у трупа Александры. Она сжимала в руке лист бумаги. Мышцы еще не успели окоченеть, так что ему легко удалось вынуть его из ее сжатых пальцев. Нильс поднялся, подошел к окну, чтобы воспользоваться уличными огнями Дортеавай. Письмо от армейского начальства. Извещение об увольнении. Слишком много слов, три страницы текста. Нильс просмотрел их по диагонали. Личные проблемы… нестабильный… неприятные происшествия… предложение помощи и переквалификации. На несколько секунд Нильс почувствовал себя пойманным в эдакий временной карман, ему как будто удалось пробраться внутрь последней семейной фотографии. Он ясно увидел цепь событий: Александра находит письмо, из которого узнает, что Петер уволен — значит, семья лишилась единственного дохода. Уволен в то время, когда он продолжает переживать внутри себя все, что видел и делал, воюя за Данию. Нильс знал, что солдаты, побывавшие в Ираке и Афганистане, никогда не рассказывают о пережитом и не хотят отвечать на прямые вопросы — «Ты стрелял? Ты убивал?» Ответы всегда уклончивы. Не значит ли это просто-напросто, что когда выстрел солдата в куски и клочья рвет вены, сосуды и органы врага, на такие же куски и клочья рвется его собственная душа?
Петера уволили. Он уезжал на войну настоящим мужчиной, а вернулся домой развалиной. И Александра не смогла с этим смириться. Она первым делом думала о детях, как и все матери. Солдат стреляет, мать думает о своих детях. Может быть, она наорала на него. Крикнула, что он ни на что не годится, что он не оправдал ее ожиданий. И тогда Петер сделал то, чему его научили: если конфликт нельзя решить мирным путем, нужно застрелить врага. Александра стала врагом.
Наконец-то.
Наконец-то Нильс нашел нужную ему деталь: он должен говорить с Петером как с солдатом. Он должен обращаться к его чести, к его мужественности.
5
Мурано, Венеция
Пик сезона самоубийств на европейском континенте действительно приходится на раннюю зиму, но в этом случае о самоубийстве речи не идет — это месть. Самоубийца никогда не стал бы вешаться на стальном проводе, найти веревку на населенном лодочными мастерами острове никакой сложности не представляет.
Флавио отошел к каналу, где его стошнило. Вдова убитого стеклодува сразу исчезла, зашла в один из соседних домов в поисках утешения. Томмасо слышал, как она время от времени что-то вскрикивает. Перед домом собрались представители местного населения: старший коллега из стекольной мастерской, монах из монастыря Сан-Лазаро, сосед и хозяин местной лавки. Лавочнику-то чего здесь надо, удивился про себя Томмасо. Разве что надеется получить деньги по последнему неоплаченному счету, пока еще не слишком поздно? Чудовищно, что этот экономический кризис сотворил с мужчинами и их самовосприятием, а ведь островные жители всегда страдают от таких передряг больше прочих — сказываются изоляция, жизнь в закрытом мирке, давно распределенные и закрепленные за каждым роли. Так что нет ничего странного в том, что Венеция незаметно вскарабкалась на вершину итальянской статистики самоубийств.
Дом стеклодува сырой, плохо освещенный и с низкими потолками. Томмасо выглянул в окно и увидел лицо женщины, поглощающей бутерброд. Она виновато посмотрела на него, улыбнулась и пожала плечами — смерть стеклодува никак не повлияла на ее аппетит. Томмасо слышал, как переговариваются собравшиеся снаружи; особенно громко звучал голос работника мастерской, жаловавшегося на тех, кто ввозит из Азии дешевое поддельное стекло и продает его туристам, обездоливая местных трудяг. Тех, кто веками производил это стекло и превратил его в объект искусства. Это же кошмар!
Томмасо снова взглянул на телефон. Где же эти фотографии, черт побери? Стеклодув легонько покачивался, и Томмасо беспокоил вопрос о том, как долго продержится стальной провод. Если шейный позвонок сломан, провод скоро прорежет мясо и попросту отсечет тело от головы.
— Флавио! — позвал Томмасо, и тот показался в дверях. — Напишешь рапорт.
— Я не могу.
— Заткнись. Напишешь то, что я скажу. Иди сядь вон там у стены.
Флавио взял стул, поставил его напротив сырой стены и уселся. Вокруг пахло сажей, как будто кто-то затушил огонь в камине, вылив на него ведро воды.
— Готов?
Флавио сидел на стуле с блокнотом в руках, решительно уставившись в стену.
Томмасо начал с официальной части:
— Мы прибыли на место без нескольких минут два, по сигналу вдовы стеклодува, Антонеллы Букати. Ты пишешь?
— Да.
Сирена, — наконец-то он услышал сирену. Томмасо прислушивался. Катер «скорой помощи» выключил сирену, только найдя наконец дорогу из лагуны к этому заброшенному каналу. Треск мотора и плеск поднятых волн, силившихся снести наполовину сгнивший причал, сообщили о прибытии «скорой» еще за несколько секунд до того, как спасатели спрыгнули на сушу. Синие всполохи мигалок осветили гостиную и напомнили Томмасо о том, как темно бывает в Венеции зимой. Как будто сырость крадет остатки рассеянного света из тех немногих домов, в которых продолжают жить люди. Остальная часть Венеции полностью погружена во мрак. Большинство зданий города принадлежит теперь американцам и саудовцам, которые проводят здесь не больше двух недель в году.
В ту же секунду, когда телефон запищал новым сообщением, Томмасо заметил, что у черных туфель повешенного белые каблуки. Томмасо поскреб подошву, и белая грязь отстала от нее безо всякого труда.
— Мы можем его снять? — это Лоренцо, медбрат из бригады «скорой помощи». Они с Томмасо учились в одной школе и как-то раз подрались. Лоренцо победил.
— Нет, пока нет.
— Сейчас ты начнешь убеждать меня в том, что это убийство? — спросил Лоренцо, готовясь перерезать провод, несмотря на запрет Томмасо.
— Флавио! — рявкнул Томмасо. — Если он дотронется до трупа, надевай на него наручники!
Лоренцо в ярости топнул ногой.
— Фонарик, — попросил Томмасо, протягивая руку.
Флавио зажал рукой рот и опустил глаза, подавая ему фонарик. На первый взгляд на полу не было никаких следов — и все-таки. На кухне, именно там, где висел на потолочной балке стеклодув, было подметено, в то