Почему обнаженную нужно рисовать не иначе, как в образе одалиски? Зачем опускаться до уровня посредственного копииста? Ответ – время. Его время. Все дело в том, что я его просто не люблю. Больше всего меня в нем огорчала коррумпированность искусства. В первую очередь, конечно, в плане несвободы, которая и есть источник всяческого уродства. До всего остального мне нет никакого дела.
Интересно было наблюдать, как это проявлялось в дедушкиных полотнах каждый раз, когда он писал женщину. Я лукавлю, доказывая себе, что все это не имело ко мне никакого отношения. Это касалось меня не меньше, чем моя лживость или неспособность вести дневник.
Ночью мне снился кошмарный сон: кто-то зашил мне рот грубой штопкой. Меня разбудил неприятный звук – игла проходила сквозь кожу.
В коридоре, отделявшем в Эльмхольмсвике кухню от жилых комнат, всегда стояла темнота. Там не было окон, только две двери, одна из которых выходила в переднюю часть дома, а другая – в заднюю. Во мраке коридора прятался монстр: деревянный человек-птица ростом намного больше, чем я. Он стоял, раскинув крылья и растопырив, словно пальцы, резные перья. Птичье тело, увенчанное головой с острым клювом, держалось на человеческих ногах, крепких и скрюченных. Пальцы одной из них сжимали обнаженный меч.
Этого яванского бога звали Гаруда. Позже я прониклась к нему симпатией, но тогда он казался мне грозным чудищем, надзирающим за правдой и ложью. Однажды в конце лета мы с Уллой играли за домом, на «ночной» стороне двора. Внезапно нам послышалось шипение приближающейся змеи, и мы в ужасе убежали в дом. Помню, как колотились наши сердца, как мы задыхались и перешептывались. Неожиданно позади яванского идола нарисовался силуэт бабушки. Ее лицо тоже казалось вырезанным из дерева.
– Почему вы шепчетесь? – строго спросила она. – Так ведут себя только люди с нечистой совестью.
В этот момент бабушка сама походила на идола. Мы опешили. В конце концов, что мы такого сделали, что она так злится? Когда она ушла, я поняла, что ложь таится везде, даже страх порой оборачивается обманом.
Бабушка была божеством на границе двух миров, правды и неправды. Она же отделяла туземцев от людей со светлой кожей, лучшие народы от худших. Подвластные бабушке области жизни – сексуальность, статус, совесть – начинались на букву «с». По какую сторону разделительной черты стояла сама бабушка, я не знаю. Тогда я плохо разбиралась в этих вопросах. Однако ее меч, не менее разящий, чем у Гаруды, рассек мое сердце на две части.
Одна из границ, которую стерег деревянный Гаруда, отделяла кухню от хозяйских покоев. Бабушке не нравились мои бесконечные переходы из одной половины в другую, но Улла была моей лучшей подругой. Ее мать, голубоглазая и тонкогубая фру П., царствовала на кухне еще до появления яванок. Ее волосы завивались в мелкие кудряшки, плотно прилегавшие к голове. Улла, моя ровесница, была маленькой и юркой девочкой, с красиво изогнутыми ногтями, напоминавшими маленьких ящерок. Мы дружили много лет, но мать Уллы тоже стерегла границу между нашими мирами. Между двумя частями дома, как между полюсами магнита, словно действовало некое силовое поле.
Иногда, когда людей за столом на львиных лапах оказывалось слишком много, детей отправляли обедать к фру П., которая в таких случаях накрывала еще один стол во дворе, под березой у входа на кухню. Однажды, когда мы с Уллой никак не могли поделить последний кусок пирога, фру П. взяла его на вилку и положила на тарелку дочери.
– Это ее пирог, – объяснила она, глядя на меня льдисто-голубыми глазами. – А ты должна есть с ними, в столовой.
Границы. Они пересекались и ветвились, образуя сложный узор. Дедушка оставался вне их, на стеклянной веранде. На его светящихся акварелях границы были размыты, и миры беспрерывно перетекали один в другой. Но бабушка блюла порядок. Однажды она увидела у меня в руке прорезиненный шнур и тут же надавила на плечи, усаживая за дедушкин стол.
– Ты взяла резинку без разрешения?
Обычно этот шнур висел на вбитом в стену крючке.
Я не отвечала. В любом случае резинка казалась мне не стоящей внимания мелочью. Но бабушкины глаза горели, как два уголька. Солнце слепило, проникая сквозь занавешенные белыми гардинами окна. Это был момент истины. Бабушка держала в руке ножницы, которые уперла острием в столешницу.
В конце концов я во всем повинилась. Помню вдруг охватившее меня блаженство. Словно бабушка своими ножницами срезала с меня что-то лишнее, обнажив мою душу. После признания мне стало хорошо, и меня это удивило.
Однажды Си рассказала мне, что в детстве ее наказывали, запирая в шкаф. От страха она принималась колотить ногой в дверцу и делала это по несколько часов подряд, насколько хватало сил.
– Но тебя же выпускали в конце концов?
– Они открывали дверцу и спрашивали, образумилась ли я. Если я отвечала «нет», меня запирали снова.
– А за что? Ты врала?
– Мне запрещали выходить за калитку одной. Правда, я делала это в компании своей подруги, которую звали Йетти.
– Значит, ты была не одна?
– Йетти была невидима, поэтому мне не верили.
– Но потом тебя все-таки выпускали?
– Полагаю, да, иначе сейчас я бы здесь не сидела.
Си рассказывала, что сорвала от страха голос. Ее отвели к доктору, но это не помогло. Несколько лет она не могла говорить, только шептала. Когда Си исполнилось пять лет, голос вернулся, но стал хриплым. Так она и говорит до сих пор. Я каркаю, как ворона, сама послушай.
Си сочинила историю о вороне по имени Кракс-Кракс, которая жила на самом высоком дереве за окном в детской. Ворону огорчало, что она не может спеть своим детям. Каждый раз, когда она пыталась это сделать, из ее горла вырывался отвратительный хриплый звук.
Си повторяла эту сказку по многу раз, хотя я не любила ее слушать. При этом я, конечно, жалела ворону, которая так хотела иметь красивый голос.
У самой Си голос вовсе не был таким неприятным, как ей казалось. Она часто играла на рояле и пела вместе с нами. Однажды она разозлилась на меня за то, что я сфальшивила. По мнению Си, я пропустила через голосовые связки слишком много воздуха. «Ты должна уметь их контролировать», – сказала Си. Но это оказалось не так просто, ведь я понятия не имела, где расположены эти самые связки. Со связками было как с совестью: невозможно было понять, где они находятся. Тем не менее я попыталась. Как и следовало ожидать, у меня ничего не вышло. Си с сожалением констатировала отсутствие у меня певческих данных.
Впрочем, я давно уже знала, как выглядит совесть. В