— Любое утверждение, начинающееся со слов «все голубые…», изначально лживо. Оно из серии «все мужья…». Например «все мужья за сорок изменяют женам».
— Наш пример опроверг это утверждение. Насколько я могу судить, Аксель командует Саймоном.
— Есть люди, которым нравится, чтобы ими командовали.
— Да, вероятно. К тому же Саймон намного моложе. Слава богу, что наш союз абсолютно демократичен. Они, я подозреваю, жестоко ссорятся каждый вечер.
— Не понимаю, почему ты так думаешь, Хильда. И потом, можно жестоко ссориться каждый вечер и все же любить.
— Слава богу, что мы не ссоримся каждый вечер. Для меня это было бы доказательством отсутствия любви.
— Браки бывают разными.
— Ты неисправимо великодушен, Руперт.
— Мне кажется, проблемы этой пары прямо противоположны. Они настолько заняты друг другом, что едва замечают что-либо вокруг.
— К вопросу об институте брака и потомстве. Полагаю, наш сын едва ли почтит нас сегодня своим присутствием?
— Разумеется, я пригласил его. И, разумеется, он никак не откликнулся.
— Он не придет.
— Не придет.
— Ох, Руперт! Не написать ли тебе снова в Кембридж?
— Мне больше нечего им сказать. И заметь: до сих пор они очень терпимо воспринимали все выходки Питера.
— А то, что он не сдал экзамены за первый курс, не страшно?
— Не очень. Если, конечно, он согласится вернуться к занятиям в октябре.
— Он знает, что совсем не обязан заниматься классикой. Может выбрать и что-то другое.
— Он возражает не против специальности, а против университета как такового.
— Невероятно! Кембридж в его возрасте — ведь это сказка. Быть девятнадцатилетним первокурсником, иметь массу друзей…
— Не было массы друзей, пойми ты, Хильда! Молодежь вовсе не дружит сейчас, как дружили мы. Дружба вышла из моды. Когда я в его годы был в Оксфорде, у меня были сотни друзей.
— И ты до сих пор сохранил почти всех. Я все понимаю. Хоть бы у него появилась девушка! Я надеюсь, он не готовится унаследовать вкусы своего дяди. А все-таки почему Питер не прижился в Кембридже? Сколько раз мы пытались ответить на этот вопрос!
— Думаю, дело не в частностях. Кроме того, у него свой взгляд на мир, взгляд, который с трудом умещается в нашем сознании.
— Не понимаю я современную молодежь. В чем смысл их ухода от жизни? Ты это понимаешь?
— Они яснее нас видят несправедливость общества.
— Это всегда было свойственно молодежи. Но прежде совсем не уничтожало joie de vivre. Мы тоже отвергали общество и все же танцевали на балах!
— По правде говоря, мы ничего не отвергали, Хильда. А joie de vivre нередко ведет к безответственности и компромиссам. Нынешние ребята, видя, насколько несовершенна действующая система, стремятся как-нибудь ощутимо выразить ей свой протест. Не забывай, что поколение Питера — первое, которое реально представило себе возможность тотальной гибели, и первое, целиком выросшее в отсутствие Бога.
— Мы тоже не верили в Бога, но это не заставляло нас отворачиваться от созданного им мира.
— Во времена нашей юности ощущение Бога так или иначе витало вокруг. Сейчас этого нет.
— Тогда пусть делается коммунистом. Отвергать все, по-моему, цинично.
— Нет-нет. Цинизм — страшный порок. Порок нашего времени, способный зачеркнуть все. А эти юнцы, напротив, пропитаны некой странной любовью…
— Иногда ты несешь ахинею, дорогой Руперт. Но мне все равно очень нравится тебя слушать. Теперь я жалею, что мы разрешили ему жить у Таллиса. Таллис ведь тоже, так сказать, из отвергающих.
— Ну, не преувеличивай, Хильда! Впрочем, согласен, что отпустить Питера в Ноттинг-хилл было скорее всего ошибкой. Казалось, там он начнет реальнее смотреть на вещи.
Ведь после того, как наши с ним отношения… во всяком случае, мои с ним отношения стали…
— Питер явно надумал уйти от нас.
— А уж лучше жить с Таллисом, чем болтаться черт знает где в одиночестве.
— Именно. Как я боюсь, что он пристрастится к наркотикам! И потом, ему захотелось поселиться с Таллисом. А то, что ему захотелось хоть чего-то, уже было манной небесной.
— К тому же Таллис уверял, что сумеет ему помочь.
— Бедняге Таллису нередко кажется, что он способен помогать ближним, а на деле он абсолютно беспомощен. А его дом, Руперт! Там ведь никогда не убирают. И все завалено сверху донизу жутким хламом. Запах, как в зоопарке. И этот старик отец, который все время что-то жует. Не удивлюсь, если у них там вши, но Таллис этого, само собой, не замечает. А Питер нуждается в строгости и порядке. Жизнь на вонючей помойке едва ли прибавит ему благоразумия.
— Ты все излишне драматизируешь, Хильда. И, насколько я помню, в Патни, где Таллис жил с Морган, тоже все было вверх дном.
— И я всегда считала это дурным знаком. Если люди живут в любви, вокруг них всегда порядок.
— Абсурд. И не станешь же ты отрицать, что эти двое любили друг друга?
— Возможно. Но полной уверенности я не испытывала. И еще: они оба были какие-то не от мира сего.
— Жалко, что у них не было детей.
— Не знаю, хотела ли Морган ребенка. Ей хотелось свободы, чтобы всегда быть готовой к новому. А Таллис, конечно же, не без странностей. В четырнадцать лет потеряв сестру-близнеца, он свихнулся, да так и остался свихнутым.
— Никогда в жизни не встречал человека более уравновешенного, чем Таллис.
— Так и ждала, что ты это скажешь, милый. Однако я всегда была уверена, что из их брака ничего хорошего не выйдет.
— Правильней было бы не повторять это так часто. Бывает, что прорицателям не прощают.
— Морган простит мне что угодно. И я ей — тоже.
— Знаю. Вы с ней очень близки.
— И тебе даже не представить, как близки.
— Ты даешь мне повод для ревности!
— Не глупи, милый.
— А ты ведь немножко собственница в том, что касается младшей сестры..
— Конечно. И всегда считала всех ниже ее.
— То, что ты очень хорошенькая, а она — нет…
— Не играет здесь никакой роли. У Морган интеллектуальное лицо. И какой ум! Она могла бы выйти замуж за кого угодно. Таллис совсем не тот, кого ей следовало выбрать. Ей нужен человек с большим чувством собственного достоинства.
— Или тот, кто стал бы ею командовать.
— Нет, Руперт. Морган тоже за демократию. Если бы Таллису удалось найти приличную работу, в университете… А это возможно, если только он постарается…
— Но он всегда был «вторым»…
— Ой, только не заводи речь об этих лидерах с врожденным чувством первенства и превосходства. Таллис бесспорный интеллектуал или, во всяком случае, стал бы таким, если б хоть чуточку подтянулся. Что у него с этой книгой о Марксе и де Токвиле, за которую он принимался?
— По-моему, заброшена.
— То-то и есть. Всегда у него несуразица, дилетантство, неспособность довести дело до конца. Это дурацкое преподавание в вечерних школах, попытки стать социальным работником. И все без результата, все брошено где-то на середине. В этом есть что-то жалкое. И потом: лучше бы