— Пришла покаяться, грешница?
Он снова затягивается. Смакует дым, долго перекатывает его во рту, словно экзотическое лакомство. Выпускает тонкой струйкой. Выдыхает со стоном боли… и какого-то порочного удовольствия.
«Всевышний, прости грешника, ибо не ведает он, что творит…»
Идет прямо на меня.
Не могу пошевелиться.
Не могу дышать.
Как будто мало мне было мерзкого взгляда Островского, чтобы теперь цепенеть от страха перед этим… полоумным юным Дьяволом.
Стыдно должно быть, он же просто… мальчишка.
Он останавливается так близко, что я чувствую тяжелую абсентную полынь его дыхания.
— Ты нужна здесь только ей, детка, — тычет в сторону Девы Марии зажатой между пальцами сигаретой. — Христос, я слышал, родился глухим…
У него улыбка безумца.
На его правой щеке следы от тяжело перенесенной ветряной сыпи: россыпь маленьких впадин по коже. Я пытаюсь не смотреть, но это — единственное место на его лице, которое не разбито и не кровоточит.
А я до смерти боюсь крови.
Тем более, когда она так близко, что ее соленый, с привкусом железа запах уже въедается в ноздри и пробуждает желание бежать со всех ног.
— Тебе лучше уйти, — слышу свой голос, как будто в наш странный диалог вдруг вторгся кто-то третий.
— Потому что я пьяный? — Дьявол демонстративно хлещет их узкого горлышка и даже не морщится, когда крепкое спиртное растекается по нижней губе. Это ведь спиртом — в свежую рану. Мне и помыслить о таком больно, а рыжему хоть бы что. — Всем нужен бог, детка. Особенно таким, как мы: кто приходит к нему под покровом ночи.
— Я — не такая как ты! — слишком громко.
Он еле заметно и снова с ленцой приподнимает бровь. Отклоняется, чтобы рассмотреть меня с ног до головы. Хочется съежиться под этим оценивающим взглядом. Он словно в душу, куда-то так глубоко, что становится почти физически больно.
— У тебя вид училки, которая проверяет тетрадки и, черкая ошибки красной пастой, мечтает, чтобы хулиган с задней парты отодрал ее в задницу в лаборатории по физике. Пришла покаяться в грязных помыслах?
Он вальяжно, как какой-то бог смерти из японской мифологии — с нашей разницей в росте и его худобой выглядит именно так — наклоняется к моему лицу, проводит по губам кончиком фильтра, и я понятия не имею, почему до сих пор не сбегаю.
Боюсь его до ужаса.
И… не могу отделаться от размытых образов школьной лаборатории, скрипучей парты, на которую меня усаживают вот эти грязные окровавленные пальцы.
Он точно Дьявол!
Он почти некрасив. На его жилистый живот и шрамы больно смотреть.
Его глаза словно выжигают все хорошее и светлое в душе.
Но он будит во мне то, о чем я не думала никогда в жизни. Чего в моей голове не могло бы появиться даже в те дни, когда я заболела тяжелый гриппом и несколько дней провалялась в бреду с температурой под сорок.
— Или, может… — продолжает издеваться Дьявол, осматривая идеально гладкие скамьи из темного дерева.
— Ты омерзителен, — нахожу силы на ответ и нечеловеческим усилием воли сбрасываю наваждение.
И когда мне начинает казаться, что в ответ на мое сопротивление он придумает очередную гадость, Дьявол пожимает плечами. На миг становясь совершенно нормальным, почти обычным мальчишкой своих лет. С немного вытянутым узким лицом и тонкими бесформенными губами. На такого девчонки точно не вешаются гроздьями, но…
Когда это странное мгновение проходит — он снова превращается в уродливого, но притягательного хищника, которому хочется отдаться на съедение. Лечь рядом, вытянуть шею и ждать, когда сделает больно.
Плевать, что он громко смеется, когда крещусь и по широкой дуге обхожу его, чтобы подойти к алтарю.
Это просто пьяный мальчишка.
А у меня просто нервы, страх и полное непонимание, что теперь будет с моей жизнью.
— Я бы тебя трахнул, — слышу в спину. — Где сама бы захотела. Хоть ты и страшненкая, и старовата.
Вот урод.
Прости меня, господи, за недостойные мысли.
Люди не становятся такими без причины.
Что-то ломает в них человечность, превращает в существ, которым плевать на всех, у которых за душой только черная пустота.
Я присаживаюсь на скамью, скрещиваю пальцы в замок.
«Спасибо, Всевышний, что в моей жизни по крайней мере нет вот таких черных дыр…»
Глава 3: Рэйн
«Я всегда начинаю самоуверенно, но забиваю хуй и тону у самого берега»
© Oxxxymiron miXXXtape II: Долгий путь домой, Песенка Гремлина
Уже неделю я официально в говно.
Забиваю на учебу.
Забиваю на друзей.
Забиваю на сисястую принцессу Анжелу и на татуировщицу Машеньку.
И бухаю беспробудно.
Тону в абсенте и крепких сигаретах. Сокращаю свою никчемную жизнь максимально быстро и прицельно.
В ней все равно нет смысла, потому что мне не нужно было появляться на свет.
Я в некоторой степени фаталист, и верю, что если судьба намеренно и прицельно хочет от кого-то избавиться — мешать ей нельзя.
Отец не хотел, чтобы я появился на свет. Притащил мою несчастную безродную мать в больницу, но даже за большие деньги ей отказались делать аборт, потому что на тот момент, когда стало известно о моем существовании, я уже вымахал здоровенной неоперабельной опухолью у нее в животе.
Потом я родился на два месяца раньше срока.
И каким-то образом смог самостоятельно сделать первый вдох.
И опять выжил.
В три с половиной я вывалился из окна, поломал руку и ногу, но мой череп и позвоночник остались целыми.
В десять я связался с какими-то гопниками и попал в перестрелку. Доктор сказал, что три пули «не вынесет» даже здоровый мужик, а не то, что доходяга вроде меня. А потом ходил и охал, рассказывая всем, что сотворил чудо и вытащил меня с того света.
В шестнадцать я заболел ветрянкой, и эта детская болячка чуть меня не прикончила.
Но снова мимо.
Так что сегодня я приперся прямо к Нему. Хрен знает зачем, второй раз в жизни переступил порог церкви, в которой когда-то стоял простой деревянный гроб с телом моей матери.
Я даже не знаю, над чем этот ублюдок — мой отец — развеял ее прах.
Мне негде положить цветы и рассказать, что после ее смерти жизнь превратилась в вонючее дерьмо.
Страшненькая Монашка садится на скамью, расправляет плечи, складывает длинные тонкие пальцы. Она профи, сразу видно. Из тех, кто бежит к пастырю, чтобы покаяться за каждую съеденную калорию. Но каждую ночь, как нимфоманка, мастурбирует под одеялом, представляя себя звездой какой-нибудь грязной групповухи.
Она поворачивает голову в мою сторону, смотрит со строгим осуждением. Мое присутствие явно нанесло тяжкие телесные ее попыткам покаяться.
А ведь я собирался свалить к сраной матери.
Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, топаю в ее сторону и сажусь рядом, нарочно двигаясь так, чтобы Монашке приходилось пятиться своей тощей задницей.
Зажимаю ее в угол.
Она только открывает рот, но не может проронить ни звука.
Все эти телки такие странные,