Но, вопреки моим предположениям, Дьявол не падает.
Он только с видимым усилием поворачивает голову, которую от удара запрокинул назад до противного хруста шейных позвонков. Поворачивает, смотрит на Островского затуманенным взглядом и тыльной стороной ладони медленно вытирает кровь с разбитой губы.
— Какого хера?! — не понимает Островский, потому что, видимо сам того не осознавая, трясет рукой, словно хочет смахнуть боль от удара. — Ты снова напился? Обдолбился какой-то херотой и пришел насрать мне на порог?
Я отступаю в сторону, пытаюсь найти взглядом телефон, потому что своего у меня пока нет. Это было одно из условий Марата: свой новый телефон я должна буду получить в ближайшее время. Не трудно догадаться, что он будет настроен таким образом, чтобы отслеживать каждый мой шаг, каждое написанное сообщение и каждый телефонный разговор.
Домашние работники, которые сначала прибежали на шум, под злым взглядом хозяина молниеносно расползаются по углам как тараканы. Не остается никого, кроме трех высоких крепких мужчин. Их «прически» — почти наглухо бритые головы — и типовые черные костюмы более чем многозначительно говорят, в качестве кого эта троица здесь работает.
Почему никто ничего не делает?
Почему никто не вызовет полицию и скорую?!
— Данилов?! — продолжает зверствовать Островский, и самый высокий из троицы выступает вперед. Точно как терминатор, даже наушник есть. — Я еще раз спрашиваю — как эта мразь оказалась в моем доме, если я дал четкие распоряжения?
— Марат Игоревич, проверим камеры… — говорит он. — Все меры безопасности в порядке — утром только проверил.
— Тогда как же эта тварь оказалась в моем доме, на моем диване?!
Рэйн медленно растягивает окровавленные губы в безумной улыбке.
Зубы у него тоже в крови, и он лениво слизывает ее кончиком языка.
Меня снова трясет.
Почему, ради бога, он назвал меня «мамочкой»?
— У тебя хуевые охранники, Островский. — Голос у Рэйна хриплый и тяжелый, но, словно в пику внешнему виду сумасшедшего, абсолютно трезвый. — Дальше своего носа не видят.
— Что ты сказал?! — снова заводится Марат.
И снова сжимает руку в кулак, чуть группируясь, как будто ему не привыкать вот так поучать всякого, кто переступает порог его дома.
Если я что-нибудь срочно не сделаю — он точно убьет этого рыжего психа.
Мне… просто больно об этом думать.
Но я не успеваю подумать почему. Или просто не хочу?
Вместо этого собираюсь с силами и, когда муж заносит кулак для следующего удара, с силой цепляюсь ему в руку, чтобы повиснуть на ней неподъемным грузом. Стараюсь притянуть к себе и задержать, мысленно уговаривая Всевышнего вбить в рыжую башку хотя бы одну трезвую мысль — уходить немедленно, прямо сейчас, пока Марат не сделал что-то непоправимое.
— Марат, прошу, он же просто мальчишка!
Но вместо того, чтобы отступить и успокоиться, Островский как будто заводится еще больше. Я для него никакое не препятствие — стряхивает меня на пол, словно насекомое, свирепо что-то кричит. Слов не разобрать. От страха у меня как будто нарочно отключились почти все органы чувств. Единственное, что еще могу разобрать — немного размытые лица и острый, словно кромка ножа, соленый запах крови.
Марат заносит кулак в третий раз, но теперь уже в мою сторону.
Я почему-то на коленях на полу, и на моем платье цвета шампанского, уродливые темные капли.
Он правда меня ударит?
Я вышла замуж за человека, способного на такое?
Ужасная правда лишает меня способности адекватно реагировать на происходящее.
Поэтому, даже не пытаюсь прикрыться от удара, который наверняка превратит меня в овощ.
А может, так и лучше, чем потерять невинность с человеком, которому ничего не стоит почесать кулаки об свою жену?
Только глаза зажмуриваю, чтобы не смотреть.
Но… ничего не происходит.
Потому что вместо удара, слышу другой хлесткий звук, прямо у себя над головой.
С трудом поднимаю взгляд.
Рэйн держит запястье Марата. Точнее, крепко его сжимает, потому что у него побелели пальцы, а у Островского перекосило рожу явно не от удовольствия.
— Ты охуевший конченный пидор, — хрипит Рэйн. — Потому что только пидоры поднимают руку на женщин.
Я не верю, что это происходит на самом деле.
Но сухой рыжий Дьявол каким-то образом сумел притормозить слетевшего с катушек быка.
И если бы в следующую минуту двое громил не вцепились в него бульдожьим хватками, оттаскивая на безопасное от своего хозяина расстояние, он бы дал сдачи Островскому.
Глава 7: Рэйн
Боль — это просто химическая реакция тела.
Определенный набор импульсов и прочей херни, которая запрограммирована в нас природой на уровне ДНК. Это что-то вроде веревочки, за которые можно подергать, чтобы мозг вдруг не осознал, что на самом деле он способен на большее.
Спортсмены способны бегать и ставить мировые рекорды с вывихнутыми конечностями.
Люди, потерявшие конечности, способны встать на протезы и выигрывать Олимпиады.
А я, хоть и конченное существо, ошибка природы, способен выбить все дерьмо из собственного папаши даже со сломанными пальцами.
Только ради этого и пришел.
Хотел напомнить ему, что в этот день много лет назад умерла моя мать, которую он так ненавидел, что даже не дал по-человечески похоронить.
А еще собирался плюнуть в его новую потаскуху. Уже просто так, из тупого «хочу».
Вот и охренел, когда в белом платье, вся такая пафосно прекрасная и искусственная, как Барби коллекционного издания, передо мной появилась та страшненькая Монашка.
И охренел снова, когда она ни с того ни с сего бросилась меня защищать, словно я какое-то безрукое немощное существо, нуждающееся защите бабской юбки.
«Эй, страшилище, ты правда решила, что этот старый хер может что-то мне сделать?» — мысленно обращаюсь к ней, валяющейся между нами, как тот рефери на одном из боев, который тупо подлез под удар и схлопотал в голову.
У Островского всегда были тупоголовые охранники. Не знаю, за что он им платит такие бабки, но если бы я очень захотел, то мог бы выбить каждому по парочке зубов, прежде чем меня успели бы вырубить. Когда сама жизнь не очень радостно терпит твое присутствие и постоянно ставит подножки, учишься давать сдачи всему и всегда, и держать удар, даже если мозги выколачивает на раз-два.
Так что, когда парочка бульдогов заламывают мне руки, им приходится постараться, чтобы согнуть меня перед Островским в некой «неудобной позе».
Я выплевываю вязкий сгусток слюны пополам с кровью, скалюсь прямо в лицо безобразной невесты.
— Что в ней особенного, Островский, что ты впервые в жизни повелся не на красивую физиономию?
В сиреневых глазах мелькает непонимание.
Какое-то почти детское.
Даже когда я был мелким засранцем, не смотрел на мир так, словно последний отстоял очередь за подарком, но как раз на мне у Судьбы опустел мешок.
— Уберите эту мразь с моих глаз, — говорит Островский.
И тут же становится на пути, не давая бульдогам выполнить хозяйский приказ. Ему словно нравится смотреть, что со мной сделал его кулак, хоть все