Наконец Аям не прокукарекал даже, а яростно прокаркал в глаза своему недругу:
– А ты… ты… бройлер!
«БРОЙЛЕР!»
Более тяжкого оскорбления во всем Кур-Щавеле не произносилось нигде и никогда. Бройлер, согласно представлениям кур, петухов и цыплят – это некий тупоголовый мутант, лишенный всех добрых чувств, признающий лишь мускульную силу и ни бельмеса не понимающий в прекрасном – в искусстве, например. Да еще к тому же – несостоятельный как мужик.
Так почему же – бройлер, а не гройлер, каковое самоназвание было в ходу у населения соседней империи? Да потому, что, равно как соседи-гройлеры именовали страну кур и петухов на свой собственный лад – Куростаном, а не Кур-Щавелем, – точно так же, «симметрично», поступали и их оперенные соседи. Упорно, как и прежде, называли гройлеров – бройлерами.
Ибо изначально (а об этом в Империи Гройлеров уже мало кто помнил) гудронное государство за хребтом, «захребетная страна», создавалась как бройлерное сообщество. На первых порах инкубатор выдавал цыплят-бройлеров, среди которых еще можно было различить по едва уловимым признакам женский и мужской пол, да и всеобщая санация – пожизненное лишение перьев – пока что не была введена.
«Гройлер – это высшая и последняя стадия мутации бройлеров», – объявил в переломный момент истории своего государства Старший Канцеляр Бройль и первым подал пример: приказал называть себя Гройлем. Вслед за ним «переименовалось» в гройлеров и все остальное народонаселение империи.
Но в Кур-Щавеле привыкли держаться старинки. Были бройлерами их соседи, ими и остались. И если супруга-хохлатка в сердцах бросала своему муженьку, любителю от души наклеваться пшена да завалиться на сушило[5], – мол, ты отожрался, как бройлер, – то благоразумному петуху следовало тут же призадуматься: а не пора ли, в самом деле, худеть? А то ведь разлюбит суженная, ибо… Ибо бройлера, а уж тем паче – гройлера, нельзя любить по определению, по половому признаку – вернее, по отсутствию такового.
Петушки-забияки Лег и Аям на мгновение замерли от прозвучавшего в воздухе поносного слова, и тут же сцепились уже не на шутку. Полетели клочки по закоулочкам…
«А ведь тоже – окольцованные, – брезгливо подумал профессор Алектор. – Хорь его знает, кого только не берут в «Ума палату» – общепородное собрание куриных мозгов…»
Профессор Алектор невозмутимо прошествовал мимо задиристых парней. С минуты на минуту сюда прибудут по сигналу тревоги петухи-бойцы из охраны Общественного Покоя (ОПа) и прекратят безобразие, коему никак не пристало происходить на улицах благодушествующего Кур-Щавеля. И потянут драчунов в «курную избу» – так именовался в народе здешний Мирный Приговор (МП). В среде нарушителей священного Общепородного Покоя МП называли не иначе, как «мировецким приговором». Уж больно по душе забиякам и всем прочим возмутителям устоев было каждое решение «блюдомиров», принимавших окончательный вердикт: их лозунгом было «Блюди мир!». Сослужили им «мироедцы» (помощников блюдомиров). Мироедцами они назывались потому, что сокращенно это означало: «Мир единый».
– Наша цель – помирить вас, друзья, – проникновенно вещал главный мироедец папаша Кур-Раш, ожидая появления в зале блюдомиров. – Помиритесь, обнимитесь – и я тут же позову сюда господ блюдомиров, они вынесут Мирный Приговор.
И недавние обидчики, почему-то неизменно рыдая, кидались друг другу на шею, клятвенно заверяя мироедцев и блюдомиров в самом дружеском обоюдорасположении. Главный блюдомир Квох, растроганный и умиленный, объявлял вердикт:
– В сенной сарай обоих, на один только сушеный клевер и воду!
То есть обе состязающиеся в курной избе стороны были всякий раз напрочь лишены пшена, червей, прочих лакомств. Аж на целый световой день! Поэтому бедокурить выгодней было зимой…
Но главное – между конфликтующими воцарялся мир (во всяком случае, юридически).
– Изба-то ведь у нас ку-ур-рная, – урчали потом клуши на завалинках, – как же тут поскорее не помириться? Хошь не хошь – замиришься.
А курной изба миролюбцев и мироедцев именовалась в связи с давним обычаем – окуривать помещение зловонными травами, чтобы, дескать, «выветрить чадом» всю дурь из мозгов подсудимых, истцов и ответчиков, потерпевших и их обидчиков. В такой избе не больно-то будешь пытаться отстоять свою правоту, просто не выдержишь удушающего смрада и призадумаешься: а стоит оно того? И очень уж мириться захочется. Да еще и со слезами на глазах – настолько плотен дым от благо… нет, наоборот – зловоний.
Но дурь из мозгов правонарушителей почему-то не уходила – нет! Ведь кабы она уходила, то для всеобщего блага следовало бы прутьями прогнать сквозь курную избу все население Кур-Щавеля. Поголовно. В качестве профилактической меры хотя бы.
Следствием непрерывного и, как говорил доктор Куропат, небезобидного окуривания стало лишь полное помрачение последних мозгов у постоянно пребывавших здесь блюдомиров и мироедцев… И еще: они постоянно жирели, объясняя это, впрочем, гиподинамией. Однако эта самая гиподинамия почему-то аналогичным образом сказывалась и на размерах курятников блюдомиров и мироедцев: они все росли и росли – как вширь, так и ввысь.
Некоторые злые языки уже втихомолку обвиняли властителей курной избы, и особенно – Квоха, в «крупции» – намекали на то, что блюдомиры и мироедцы за свои не слишком обременительные приговоры берут мешками с крупой. Но – на то они и злые языки, чтоб злословить, почем зря.
И еще доктор Куропат подметил существенно-положительное воздействие зловонной курной избы на потомство блюдомиров и мироедцев: все их курята, как один, были выдающихся умственных способностей! Не иначе, как врожденных. Столь выдающихся, что все они сразу поступали не в начальную школу, а прямиком в университет.
Университет не имел своего помещения – зачем, коль уж мы называемся вольными курами да петушками? Студенты рассаживались прямо на травке. Эту травку-то и клевали на протяжении всех лекций едва оперившиеся отпрыски миролюбцев и мироедцев, а то и попросту клевали носом. И никогда ни один препод не сделал им на это замечания, даже суровый профессор Алектор, которого некоторые и впрямь продвинутые «студьни» именовали не Кур-Ратором наук, а «Кур-Раптором[6]».
Алектор обижался на это шутливое прозвище. Ну какой же он раптор? Добрейшей души петушок, не иначе… Ну, долбанул пару-тройку раз клювом по пустоголовой башке «студня» со студенистыми мозгами. Разве так поступил бы на его месте настоящий-то раптор? Совсем не так.
И все-таки, гдядя в этот ясный денек на забияк-петушков Лега и Аяма, стало профессору немного грустно. Эх, молодость, молодость… Случалось, в свое время и он, знаменитый ныне