И Георгий Степанович подробно объяснил мне смысл хитроумных манипуляций.
На что же играли? На пайку хлеба, на теплые шмотки. (Жженов говорил – «шмутки», так, мол, правильней). Проиграл сегодняшнюю пайку – ставь завтрашнюю. Проиграл и ее – все, больше тебя в игру не берут. Ведь с мертвеца долг не получишь…
Стеклянная дверь распахивается, и в комнату, где мы беседуем, буквально врывается супруга Георгия Степановича:
– Жора, старый дурак! Зачем ты все это журналисту рассказываешь? Хочешь, чтоб тебя в 90 лет опять посадили?
– Лида! – возмущенно кричит Жженов. – Лида-а! Нельзя всю жизнь бояться! Нельзя, хватит уже! Хватит!
Выпроваживает плачущую жену, успокаивается.
– Помню, очередную короткую ссылку перед третьей по счету отправкой на Колыму, в лагеря, я отбывал в Норильске, – рассказывает артист. – Ну, ссылка – это, конечно, чуть ли не рай по сравнению с каторгой на приисках. А все ж таки кормиться как-то надо. На работу нигде не берут, хоть и не хватало там рабочих рук. И вот как-то иду по улице, навстречу – Кеша Смоктуновский. Я ему: что, мол, Кеша, и тебе «лапти сшили»? А он в ответ: нет, просто я хитрый, решил тут, в Заполярье, перекуковать лихолетье. Сам приехал, добровольно. Уж дальше-то, как говориться, не сошлют. И правда: в Норильске дышалось намного свободнее, чем в столицах, здесь мы меньше оглядывались и меньше боялись что-нибудь не то ляпнуть.
Смоктуновский научил Жженова, как всегда иметь кусок хлеба. Он-то, Смоктуновский, устроился в Норильске фотографом в местное ателье. Обучил этому делу Георгия Степановича, стал подбрасывать ему частные заказы: детишек поснимать на память, всякие семейные торжества… И, надо сказать, эта новая профессия оказалась надежным подспорьем в обретении куска хлеба.
Годы спустя, в конце 50-х, когда Жженов приехал в Москву устраиваться в театр имени Моссовета, он (опять-таки случайно) повстречал Смоктуновского. Пошли в ресторан – отпраздновать встречу.
– И тут я обнаружил, что не могу как следует поесть, от души, – сожалеет Георгий Степанович. – Чуть-чуть перекусил – и все, не лезет в меня больше! Навсегда отучил меня Хозяин много есть. Особенно – мясного. Ну и слава Богу, так-то оно здоровее.
На склоне лет выделили Жженову дачный участок в Жуковке – самое престижное место подобрали всенародно любимому артисту!
– А когда я пришел в Моссовет окончательно оформлять участок, мне там и говорят: конечно, хорошее место, только ведь там за каждым деревом гэбист прячется… Вам, Георгий Степанович, еще не надоело? Я как услышал это, так сразу отказался от Жуковки. Взял участок под Икшей, во «вдовьем поселке» летчиков-испытателей. И первым делом принялся строить себе баньку: добротную, по всем правилам и традициям народным. За семнадцать лет лагерей и ссылок так намерзся, что все никак не могу отогреться.
А под конец артист вспомнил еще одну историю из далекого прошлого.
– В 46-м меня в первый раз ненадолго освободили, и я поехал в Москву, – вспоминает Георгий Степанович. – В поезде познакомился со старшиной, возвращавшимся из Манчжурии. Стали играть в карты, и к утру я выиграл у него «много километров» талонов на хлеб, селедку, сахар. Ну, и денег прилично. Мне совестно стало, думаю, нельзя так, ведь совсем голым человека оставил. Подхожу к нему и говорю: слушай, старшина, деньги я возьму, а талоны забирай обратно. А он мне: «Дурак! Талоны-то и есть самое главное. А обо мне не беспокойся, я же там завскладом был». Я сразу: ну, раз так, давай еще играть! И снова мне повезло. Так что в Москву я приехал не пустой.
В столице я пошел искать старых друзей – Колю Крючкова, Петю Алейникова. Крючков был в отъезде, где-то на съемках. Алейников лечился от запоя в закрытой клинике… Теща его меня спровадила с глаз долой.
Жженов наудачу забрел еще к одному старому другу-артисту. Видит – в страшных условиях живет семья, у них недавно родился ребенок, кормить нечем… Холод, голод. Три недели Жженов жил у них, вместе проедали его выигранные в поезде талоны.
– Мы с ним шли в ларек и отоваривали талоны «из половины» – ну, то есть, половину нам, половину – ларечнику. И он не задавал лишних вопросов, откуда, мол, такие бесконечные рулоны талонов. Брали шоколад, селедку, мясные консервы… Даже оливки, мидии в банках – вот как!
Когда в 54-м Георгию Степановичу дали ознакомиться с его делом, он узнал, что был репрессирован по доносу того самого друга-артиста, которого он в 46-м спас вместе с семьей от голодной смерти. Горько ему было читать эти строки, но Жженов после колымской каторги перестал осуждать кого бы то ни было за проявление слабости, трусости, предательства. Бог им всем судья… Потому-то до самой своей смерти Георгий Степанович так и не назвал фамилии доносчика. Мне – сказал, но строго-настрого запретил упоминать хоть в печати, хоть в разговорах имя этого человека.
Известного всей стране, даже культового артиста, между прочим…
Если внимательно сопоставить факты, изложенные в этом тексте, то и вы, уважаемый читатель, поймете, кто был тем завистником, написавшим на Жженова ложный донос.