Сначала в сознание пробилось назойливое журчание воды, а потом раздражающее, еле слышное капанье.

— Очнулся, маленький?

Голос был тихий, вкрадчивый. Он шёл чуть справа от меня и немного выше. Левее кто-то шумно сопел и шмыгал носом.

— Это хорошо, что очнулся, я уж тут хотел из-за тебя кое-кому задницу порвать на восемь клиньев. Открой гляделки-то да не менжуйся, что ты из себя девочку в обмороке изображаешь, я же вижу, ресницы дрожат, значит, очнулся.

Я сидел, привалившись к сырой земляной стенке. Одежда на мне: и куртка, и жилет — пропиталась холодной липкой влагой. Вся спина была мокрой, и меня трясло крупной дрожью, а за ворот, прямо на шею, со стенки стекала противная струйка. Тьма была вокруг, хоть глаз коли. Какие уж там ресницы сумел разглядеть говоривший… Я и его-то самого даже не видел, ощущал с трудом: просто тёмная громада рядом.

— Молодчик! Не тошнит?

Я помотал головой, и меня тут же вырвало.

— Ну вот, — сказал тот же голос уже недовольно, — все сапоги загадил. Если ты, Снага, ему голову стряс, я то дерьмо, что у тебя вместо мозгов, через уши выбью и жрать тебя заставлю. Понял?

— Это он с испугу, — ответил второй сиплый голос и снова шмыгнул. Говорили они на Всеобщем, но первый говорил, как обычно говорит всякий Верзила, а вот второй словно выталкивал звуки откуда-то из горла и так искажал слова, что я едва понимал его. — С испугу и с пережору. Видал, сколько они сожрали? Полсотни наших три дня шамать могли. Ростом-то с крысу, а куда входит столько? И пиво ещё… — сиплый голос завистливо вздохнул.

— Забудь о пиве и о жратве тоже забудь.

— Как же, забудь… Живут же… Я такой шамовки даже не видел никогда. А пива сколько? Грохнуть их всех надо было. У них много осталось, глотку бы порадовали.

— Глотку я тебе сейчас зубами порадую, если пасть не захлопнешь. Тебе, Снага, думать для здоровья вредно, можешь так, Снагой, и лапы откинуть. Сказано было что? Взять одного тёплым и целым. Таким и доставить. Вот и будем делать, что сказано. Один пропадёт — не сразу искать будут. А дюжину жмуриков на бережку найдут — нам потом не уйти.

— Да я так… Жрать охота…

Послышался звук удара и первый голос продолжил: «Я кому сказал пасть захлопнуть? Кляп ему сунь, чтоб не заорал, и пошли».

Жёсткая холодная лапа заткнула мне нос. Я попытался вдохнуть ртом, но в него тут же ловко засунули скользкую кожаную грушу. У груши на торчащем изо рта узком конце оказались завязки, которые стянули у меня на затылке. Кожаный комок так плотно заполнил рот, что я, не то что говорить, даже мычать не мог. Выплюнуть его было нельзя: завязки мешали.

— Дышать можешь, — поинтересовался первый голос, — соплей нет?

Я помотал головой.

— Подыши. Хорошо. Не задохнёшься. Ты не терпи, начнёшь задыхаться — головой помотай или пяткой его толкни. Лады? Давай, Снага, бери его.

Только в этот миг я понял, что спелёнан, словно в детском свивальнике. Без всякой возможности шевелиться. Разве что согнуться да головой кивать. Больно мне не было, я был не связан, а именно спелёнан. И руки, и ноги, и всё тело моё было стянуто широкими полосами грубой, колющейся дерюжной ткани. Примерно так у нас и пеленают младенцев, только посвободнее. Я же совершенно не мог шевелиться, в чём немедленно и убедился, попробовав пошевелить рукой.

— Не дёргайся, — предупредил меня из темноты первый голос, — узлы затянутся. Жилы пережмёшь — кровь перестанет течь. А нам бежать долго и развязывать тебя некогда. Омертвеет рука или нога, что потом с тобой делать? Только добить. Если жить хочешь, не дёргайся, часа через два привал будет, там свободнее сделаем.

Над головой тихо, без скрипа, откинулась крышка, и стал виден небольшой круг звёздного неба. Звёзды были крупные, как лесные орехи, и яркие. Когда смотришь на них из окна дома, они никогда не бывают такими. Света почти не добавилось, но стало понятно, что в этом насквозь сыром, тесном земляном логове нас только трое. Лиц моих похитителей я по-прежнему не различал, да и всё остальное трудновато было разглядеть. Даже какого они роста, не было понятно, но они не были хоббитами, уж это я понял сразу. Зато я различил, что они вооружены. Тот, что разговаривал со мной, когда поднимал крышку, слегка приподнялся, и в отблеске звёзд я обнаружил перед самым своим носом клинок.

Клинок был странный, тёмный как сама темнота, и я его не столько видел, сколько ощущал холод металла и его запах. Звёзды серебрили тонюсенькую полоску заточенной кромки, и почти светящееся во мраке лезвие было криво загнуто вперёд. В этом нелепом загибе было что-то угрожающее, хищное. Даже на миг показалось, что сейчас эта чёрная тварь метнётся к шее, вцепится в неё острым краем и начнёт лакать булькающую из вспоротого горла кровь.

Мимо меня вверх протянулись две чёрные руки, послышался толчок, и сопение и шмыганье переместились из ямы наружу. Потом меня потянули за ворот, подтолкнули снизу, и я тоже оказался на вольном воздухе.

Кроме звёзд на небе оказалась и луна, позволявшая оглядеться, что я и сделал. Мы были в лесу. Чёрные громады деревьев теснились вокруг нас, закрывая почти всё от взгляда. Пахло сыростью и мхом. Рядом журчал какой-то ручей. Видимо, его я и слышал в яме. Сама яма была видна чёрным пятном на тёмной мшистой земле. Вот из неё показалась