— Че надо? — спрашиваю.
— Лепеху пойдешь смотреть?
— А че на него смотреть?
— Так помер он, в речке утоп. Нырнул головой об карчу — она его к низу и потащила. Дядьки достали возле моста. Все лицо, говорят, камнями побито. Так пойдешь? Его из морга должны сейчас привезти.
Я не поверил:
— Брешешь!
— Спорим на шалабан?
— Ладно, пошли, проверим.
— Тогда рогатку возьми.
— Это еще зачем?! — я искренне удивился.
— Заодно воробьев постреляем. Их на путях много!
С недавнего времени я трепетно отношусь к каждой маленькой жизни, поэтому вру:
— Нет у меня рогатки. Резинка порвалась.
Путями в те годы называли железнодорожное полотно. Витька
бежит впереди, я отстаю. Негоже мне, старику, водиться с такой мелюзгой, хоть это и друг детства. В жизни ему очень не повезло: мама, папа, дедушка, бабушка — все оказались идейными пьяницами. Детям в этой семье было негде учить уроки.
Витька умер от пневмонии, не дотянув до своих сорока. За месяц до смерти зашел, попросил сохранить пакет. Там была книга Владимира Гиляровского с вырванной первой главой, фотография дочери, две отцовских медали и единственная тетрадка с пятеркой по арифметике, которую он хранил с первого класса.
— Ты че, оглох? Кто, говорю, тебя?
Прогоняю воспоминания. Кажется, Витька спросил про фингал,
или про два? — не знаю, в зеркало еще не смотрел.
— Он, — отвечаю, — Лепеха.
— Да ты че? А когда?
— Пару часов назад жив и здоров был.
Слово какое: был, быльем поросло… мимо могилы Лепехи я всегда захожу на погост. Не то чтоб скорблю, останавливаюсь, вспоминаю о нем что-то хорошее. Как он, к примеру, в четвертом классе задачки в уме решал. Быстрее всех! Отличники рты раззевали. Или как в финальной игре на первенство города, Колька единственный гол закатил. А теперь… это что ж получается? — целый пласт из моей памяти брошен коту под хвост? Колька погиб, не успев стать наркоманом. Похоронят его теперь в конце старого кладбища, там, где сейчас автозаправка. Если, конечно, Витька чутка, не соврал. А, похоже, что не соврал: идет мой дружбан, скорбно пинает камни. У перекрестка остановился, дождался меня и говорит:
— Если б вы сегодня не подрались, он бы сейчас живой был.
У меня аж дыхание перехватило, слезы на глаза навернулись.
Знал бы мой старый друг, как он сейчас прав! Дети — это маленькие боги, а жизнь делает из них взрослых.
Во дворе у Лепехиных настежь открыта калитка. Из грузовой машины мужики выгружают обитый бархатом гроб, пространство возле глухой стены беленой саманной хаты, зарастает траурными венками. Приходят люди, слышался женский плач. А вот самого Кольку из морга не привезли, в этом Витька сбрехал.
— Тут и без нас тошно, — сказал я ему. — Врачи еще будут вскрытие делать. Долгая это песня. Пойдем-ка лучше домой. Уроки надо учить — завтра ведь в школу.
— На похороны пойдешь?
— Нет.
— Из-за фингалов?
— Нет.
— А почему?
Я глянул в его глаза и честно сказал:
— А потому, Витька, что я сегодня тоже умру.
— Тю на тебя! — он сунул руки в карманы штанов и зашагал прочь. Наверное, не поверил.
По дороге домой я старательно вспомнил все, что когда-то читал о предсмертных воспоминаниях. Угасающий мозг чередует фрагменты памяти, как видеомагнитофон, поставленный на обратную перемотку. То есть, наоборот. Не завтрак — обед — ужин, а ужин — обед — завтрак. Если верить общеизвестной теории, это не мой случай. Нет ускоренного движения, нет
хронологии. Этот видик заклинило. Пленка смакует один небольшой фрагмент, события в нем трактуются очень вольно, помимо моей воли. Нет, это не оригинал, а как говорят музыканты, вариации и фантазии на тему прошедшей жизни. Значит, что? — спросил я себя, — значит, будем смотреть правде в глаза: мозг мой давно умер. В своем настоящем, я уже бездыханный труп без надежды на реанимацию. Эх, знать бы, что это так хорошо, давно б наложил на себя руки.
Мысли роились. В последние годы я проштудировал множество книг о человеческих душах: ну, что с ними бывает после того как. Надо же знать, что ожидает внутри, когда стоишь на пороге? Читал, даже, про попаданцев, хоть это совсем несерьезно.
Не теория, а массовый бзик.
Набрел как-то в поисках чтива на лежбище воинствующих фанатов. «В вихре времен» называется. Подобрал подходящую книжку, пью кофе, смакую. Интересно написано, образно, зримо! Как будто бы человек из нашего времени попал на прием к товарищу Сталину. Я, было дело, в том времени растворился, чувствую даже аромат табака «Герцеговина Флор». И тут отрывок кончается — начинаются комментарии.
«Э-э-э, Вася, — пишет один, в форме красного комиссара на аватаре, — тут ты неправ! К товарищу Сталину так просто не попадешь! Вот тебе ссылка на систему его охраны. Ознакомишься, завтра придешь».
«Автор! — орет другой, — с какого ты хрена нацепил на героя погоны?! Ты разве не знаешь, что в сороковом году…»
В общем, с ладошку текста — десять страниц комментариев. Перелистал я эту бодягу, дальше читаю. А там тот же отрывок, но с учетом пожеланий трудящихся. И главный герой размыт, и запах табака испарился. Плюнул я от досады, ушел и больше не возвращался…
Вот и со мной так. Закружил этот вихрь времен и бросил неизвестно куда. Все, вроде, как было, а чего-то важного не хватает. Будто тот хмырь, в форме красного комиссара, глянул на мою жизнь из-под стекляшек пенсне и строго сказал Господу:
— А зачем тут Лепеха?! Тут никакого Лепехи быть не должно!
Хорошо хоть, Витька оставил в его первозданной дурости. Догоняет меня, и как ни в чем ни бывало:
— Спорим, я этим камнем в дерево попаду? — разгоняется, и «пыром» его — шарах!
Голыш, естественно, полетел, хрен знает, куда.
— Эх ты, — говорю, — рохля! Учись, пока я живой.
Подобрал подходящий кругляш, щечкой его подрезал, чуть не попал! Не докрутил малость.
Так и дошли до мостика через речку. Ему прямо, а мне направо.
Иду мимо смолы, подбиваю итог своим мысленным изысканиям.
Тому, что сейчас происходит со мной, есть только одно разумное объяснение: я уже умер. Моя душа привыкает сейчас к своему новому состоянию. Скоро она улетит, а пока находится в том времени, где ей было когда-то комфортней всего. Не случайно ведь, в домах, где кто-нибудь умирает, люди на девять дней занавешивают зеркала. Значит, и мне столько отпущено.
Ладно, примем на веру. Теперь, что касается смерти Лепехи: человеческий разум — он тебе, что хошь нарисует.