Справа, не так уж и далеко, метрах в двадцати от нас, картина столь же неинтересная – человек с полсотни беженцев, этакий цыганский табор. Эка невидаль, насмотрелись… Судя по тому, что держались они, в общем, спокойно, значит, мы были не первыми советскими солдатами, с которыми они сталкивались, и особых обид от «красных» они пока что не видели.
Хотя… Коли уж ваш отец прошел всю войну и должен был рассказать то и это (я уверен, скупо), должны знать, что на войне случалось всякое. На то она и война, тем более такая… И насчет трофеев (часов особенно), и касаемо женщин. И бывали – эксцессы… Оправдать не все можно, а понять нужно. Хватало самого разболтанного народа, в том числе и уголовного – а уж эти своего не упустят. И потом: очень уж многие видели, что немцы у нас натворили, да вдобавок у многих родные-близкие от немцев погибли. Вот и срывались иногда.
– А вот интересно… – лениво протянул Вася Тычко, глядя в сторону беженского табора.
– Что там такого может быть интересного? – отозвался я столь же лениво.
Насмотрелись мы вдоволь на эту публику в первые дни, а потом надоело, слились в сплошную серую массу, неведомо куда бредущую по околицам, как будто где-то там, впереди, их ждала счастливая мирная жизнь.
– А вон, слева. Девушка сидит, и, что интересно, как бы наособицу. Они там все друг к другу жмутся, а она словно бы сама по себе…
Я присмотрелся. Действительно, беженцы сбились этаким овечьим табунком. Все как всегда: ни мужчин, даже пожилых, ни подростков – в последний месяц немцы гребли в фольксштурм всех способных держать оружие. Вовсе уж дряхлые старики, старухи, маленькие дети, женщины средних лет… Обычная картина.
А вот девушка, на которую показывал Вася, в эту картину решительно не вписывалась. Сидела метрах в пяти от остальных, в сером пальто (из-за подсохших пятен грязи и всякого прилипшего мусора ясно, что последнее время она спала где придется) и темно-синей косынке. Рядом стоял небольшой чемоданчик, судя по виду, не из дешевых. Да и пальто не особенно пролетарское, хотя в женской одежде я не спец, тем более в немецкой. И в самом деле, как-то наособицу держалась.
– Может, из угнанных? – немного оживился Кузьмич (я его понимал – подвернулась какая-никакая тема для разговора, скуку скоротать можно). – То-то и держится от фрицев подальше.
– Наша?
– А может.
– Не вытанцовывается, – уверенно сказал Вася. – Наши угнанные идут на восток, а эта явно держит путь на запад, как все эти.
– Ну и что? Мало мы с тобой угнанных с запада навидались – из всяких там Франций-Голландий? Они как раз на запад и шли. А куда ж им еще, не на юг же? Хотя те греки шли как раз на юг. Помнишь, веселых? Песни пели…
– Вот то-то, – сказал Вася. – Веселые. Все угнанные, каких мы видели, были веселые по самое не могу. Как же иначе, если они домой шли? Тут запляшешь, как та гречанка белозубая… Я б на их месте не так плясал… а эта сидит скукожившись, как воробей под дождем, и настроение у нее, отсюда видно, самое грустное. Точно, немка. Убедил я тебя?
– Убедил… – проворчал Кузьмич. – Ты и мертвого убедишь…
– А то ж! А знаешь что? Хоть она сто лет не умывалась и не расчесывалась, сразу видно, что – красоточка. Как только братья-славяне такую пропустили? Ведь явно не первый день идет-бредет…
– Вася! – сказал я, подпустив в голос суровости (правда, признаюсь, деланой). – Есть строгий приказ Верховного…
– А я что, товарищ майор? – сделал невинно-простецкое лицо ординарец (он, стервец, отлично умел при нужде этаким Швейком прикидываться). – Я ничего, чисто теоретически рассуждаю, без всяких таких поползновений, запрещенных приказом Верховного главнокомандующего. Интересно просто, как она мимо наших ухарей прошла. А ухарей у нас хватает, и в каждый закоулок замполита с особистом не поставишь.
– Ох, Васька… – вздохнул я. – И как это я тебя полтора года терплю, ни одного взыскания не влепил за балабонистый язык…
– Так я ж солдат оченно даже справный, – чувствуя мое хорошее настроение, блеснул Васька великолепными зубами. – Язык у меня балабонистый, это вы верно подметили своим соколиным взором, но балабонит одно идеологически выдержанное, так что и не за что, если рассудить, на меня взыскания накладывать…
– А за то, что ты сейчас тут разводил? – вклинился Кузьмич.
– А что я разводил?
– Как это что? Пущал пропаганду и агитацию, да еще в присутствии старшего по званию и твоего командира: мол, есть еще у нас такие солдаты, что цинично пренебрегают приказом самого Верховного главнокомандующего. Хоть сейчас садись да особисту пиши…
Это они так дурачились, чуя мое хорошее настроение. На самом деле эта парочка давно уж была друзьями неразлейвода. И вот уж в чем я был совершенно уверен: в жизни ни один не станет стучать особисту ни друг на друга, ни, что уж там скрывать иные сложности тогдашней жизни, на меня самого. Ну, предположим, стучать на меня совершенно не за что, но, что греха таить, иные шоферы с ординарцами своих командиров освещали. Это, если подумать, не стукачество, а все равно неприятно, но уж в этой парочке я был уверен…
– Ага! – сказал вдруг Кузьмичч. – Ты, Васька, про ухарей говорил? Ну вот тебе и целых трое, всем прекрасно известные. И ведь прямиком к девке курс держат.
Я посмотрел в ту сторону. И точно, не просто прекрасно всем известные ухари – мои ухари, разведчики. Колька Ярчук по кличке Жиган и двое его, как он любил выражаться, «мушкетеров», разве что калибром поменьше, этакие верные оруженосцы. И курс они в самом деле держали прямиком на девушку.
Сложное у меня к нему было отношение. Потому что парнишка был не простой – из тех, кого одной краской ни за что не нарисуешь, тут сразу несколько понадобится, и неизвестно, которой больше, которой меньше…
Как бы вам его обрисовать… Во всем, что касается службы, – солдат безукоризненный, разведчик на своем месте. Парень смелый, лихой, отчаянный, в деле на него можно положиться, как на самого себя. Не подведет, не напортачит, горячки не напорет, на все руки мастер – и «языка» возьмет ювелирно, и с минно-подрывным делом знаком, и нож метает – залюбуешься. Орден и две медали, лычки старшего сержанта.
А вот дома, по нашу сторону линии фронта, когда разведке выпадает безделье, – другой человек. Тут и «разведпоиск» по личной инициативе в немецком винном погребе, и «реквизированные» гуся-порося – но ведь всегда так обставит, паршивец, что не