Мирошник — пожилой кряжистый мужчина с волосами, бровями и бородой пепельного цвета (когда-то темно-русыми, а теперь выбеленными сединой и мукой) — сидел при свете лучины за столом перед пузатой бутылкой красноватого стекла, чаркой, наполненной на треть водкой, огрызком луковицы и недоеденным ломтем ржаного хлеба в просторной горнице, в которой царили беспорядок и грязь, потому что давно не хозяйничали здесь женские руки, а у мужских были свои заботы. Из горницы вели две двери: одна во двор, а другая в мельницу водяную, сейчас не работающую, но поскрипывающую тихо и тоскливо какой-то деревянной деталью. Когда скрип на миг смолк, мирошник, подняв чарку, долго смотрел в нее мутными, будто присыпанными мукой, глазами, потом выпил одним глотком и крякнул, но не смачно, а грустно и обиженно: жаловался ли, что жизнь у него такая поганая, или что водка заканчивается — кто знает?!

— Апчхи! — словно в ответ послышалось из-под печки.

— Будь здоров! — по привычке пожелал мирошник.

— Как же, буду! — недовольно пробурчал из-под печки домовой и зашевелился и заскреб когтями снизу по половицам.

— Не хочешь — не надо, — примирительно произнес мирошник и захрустел огрызком луковицы, заедая его хлебом. Крошки он ладонью смел со стола к печке. — На, и ты перекуси.

Домовой заскребся погромче, потом недовольно хмыкнул и обиженно сказал:

— И все?!

— Больше нет. Сам, вишь, впроголодь живу.

— Бражничать надо меньше, — посоветовал домовой.

— Надо, — согласился мирошник. — Было бы чем заняться, а то сидишь, сидишь, как кикимора на болоте, поговорить даже не с кем.

— Ага, не с кем! — обиженно буркнул домовой. — Смолол бы чего-нибудь, а? Я бы хоть мучицы поел.

— Нечего молоть. Вот новый урожай подоспеет… — мирошник тяжело вздохнул.

— Апчхи! — подтвердил домовой, что не врет человек, громко и часто застучал лапой, как собака, гоняющая блох.

— Будь здоров! — опять по привычке пожелал мирошник.

Домовой пробормотал в ответ что-то невразумительное, поерзал чуток и затих, наверное, заснул.

А мирошник вылил в чарку последние капли из бутылки, зашвырнул ее в красный угол под икону. Водки хватило только язык погорчить, поэтому мирошник зло сплюнул на пол и замер за столом, лишь изредка поглаживая ладонями плотно сбитые доски, точно успокаивал стол, просил не сердиться на него за беспричинное сидение поздней ночью.

Во дворе послышался скрип тележных колес, заржала лошадь. Мужской голос, трубный, раскатистый, потребовал:

— Эй, хозяин, принимай гостя!

Мирошник даже не пошевелился: мало ли он по ночам голосов слышал — мужских и женских, трубных и тихих, раскатистых и шепелявых, — а выглянешь во двор, там никого.

— Мирошник! — опять позвал мужской голос, теперь уже с крыльца.

Заскрипела дверь, послышались тяжелые шаги с прихлюпыванием, будто сапоги были полны воды, и в горнице появился низенький, полный и кругленький, обточенный, как речная галька, мужчина в выдровой шапке, сдвинутой на затылок и открывающей густые и черные с зеленцой волосы, со сросшимися, кустистыми бровями и длинной бородой того же цвета, в сине-зеленом армяке и портах и черных сапогах, вытачанных из непонятно какой кожи и мокрых — после них оставались темные овалы на половицах, — словно хозяину пришлось долго брести по ручью, где вода доставала как раз до края голенищ, потому что порты были сухи. Гость снял шапку, поклонился. Волосы и борода его напоминали растрепанную мочалку из речных водорослей и пахли тиной.

— Вечер добрый этому дому, всех благ ему и достатка! — произнес гость, выпрямившись.

— Кому вечер, а кому ночь, — сказал вместо приветствия мирошник.

— Хе-хе, правильно подметил! — весело согласился гость. — Я вот тоже думал, а не поздновато ли? Но люди говорили, что у тебя допоздна окошко светится, мол, сильно не побеспокою.

— Слишком много они знают. За собой бы лучше следили, — недовольно пробурчал хозяин.

— Глаза всем не завяжешь, а на чужой роток не накинешь платок, — осторожно возразил гость. Он подошел к столу, наклонился к