Бийо вернулся на свой пост; Гоншон последовал за ним.
Он тревожно поглядывал на ворота, не скрывая своего нетерпения.
— Что с вами? — спросил его Бийо.
— Со мною то, что если через два часа мы не возьмем Бастилию, все пропало.
— Отчего же?
— Оттого, что двор узнает, чем мы тут заняты, и пришлет сюда швейцарцев Безанваля и драгунов Ламбеска, так что мы окажемся между двух огней.
Бийо не мог не признать, что Гоншон совершенно прав. Наконец в воротах показались депутаты. По их унылому виду было ясно, что они ничего не добились.
— Ну, что я говорил! — воскликнул Гоншон, сияя от радости. — Предсказанное свершится: эта проклятая крепость обречена.
Даже не расспросив ни о чем парламентариев, он выбежал из первого двора с криком:
— К оружию! К оружию, дети мои! Комендант не желает сдаваться!
В самом деле, не успел комендант прочесть письмо Флесселя, как лицо его просветлело, и он воскликнул:
— Поздно, господа парижане, вы желали сражения, и вы его получили.
Парламентарии настаивали, перечисляли все беды, к которым может привести упорство де Лоне. Но он не пожелал слушать никаких доводов и в заключение сказал парламентариям то же самое, что два часа назад услышал от него Бийо: «Уходите или я прикажу расстрелять вас».
И депутация удалилась.
На сей раз де Лоне перешел в наступление первым. Казалось, он захмелел от нетерпения. Депутаты еще не покинули двор крепости, как волынка маршала Саксонского принялась выводить свою мелодию. Три человека упали: один был убит, двое — ранены.
Из этих двоих один был французский гвардеец, а другой — парламентарий.
При виде этого человека, утопающего в крови, хотя возложенная на него миссия делала его личность неприкосновенной, толпу вновь охватила ярость.
Адъютанты Гоншона, как прежде, заняли места подле него; за время передышки оба успели сходить домой переодеться: ведь один жил рядом с Арсеналом, а другой — на улице Шаронн.
Юллен, в прошлом женевский часовщик, ставший затем егерем маркиза де Конфлана, возвратился из дому в ливрее, похожей на мундир венгерского офицера.
Эли, бывший офицер полка ее величества, надел свой старый мундир, дабы парижане не думали, что армия на их стороне, и чувствовали себя более уверенно.
Обе стороны вновь открыли огонь и вели его с еще большим ожесточением, чем прежде.
В это время плац-майор Бастилии, господин де Лосм, подошел к коменданту.
Этот отважный и честный солдат остался гражданином; ему больно было видеть то, что происходит, и больно думать о том, что может произойти.
— Сударь, — сказал он коменданту, — известно ли вам, что у нас нет провианта?
— Мне это известно, — отрезал де Лоне.
— Вдобавок у нас нет приказа — это вам также известно?
— Прошу прощения, господин де Лосм, у меня есть приказ держать ворота Бастилии закрытыми, на этот предмет мне и доверили ее ключи — Сударь, ключи служат не только для того, чтобы закрывать двери, но и для того, чтобы их открывать. Вы пожертвуете всем гарнизоном, но не спасете крепости. Вы подарите мятежникам две победы в один день. Взгляните на этих людей: мы убиваем их, а они вновь вырастают среди камней. Утром их было пять сотен, три часа назад их было десять тысяч, теперь их шестьдесят тысяч, завтра их будет сто тысяч. Когда наши пушки замолчат, а рано или поздно им придется замолчать, у этих людей достанет сил разрушить Бастилию голыми руками.
— Вы говорите, как человек штатский, господин де Лосм.
— Я говорю, как француз, сударь. Я думаю, что, поскольку его величество не давал нам приказа.., а господин купеческий старшина сделал нам вполне приемлемое предложение, вы могли бы принять это предложение, разместить в крепости сто человек из городской милиции и тем предотвратить несчастья, которых я опасаюсь.
— По вашему мнению, господин де Лосм, нам следует повиноваться парижским городским властям?
— Да, если мы не имеем прямых указаний его величества.
— Ну что ж, — сказал де Лоне, отводя де Лосма в угол двора, — в таком случае прочтите вот это, господин де Лосм.
И он подал плац-майору маленький листок бумаги.
Плац-майор прочел:
«Держитесь: я морочу парижанам голову кокардами и посулами. К вечеру господин де Безанваль пришлет вам подкрепление.
Де Флесселъ».
— Как попала к вам эта записка, сударь? — спросил плац-майор.
— Она была в конверте, который принесли мне господа парламентарии. Они полагали, что вручают мне приглашение сдать Бастилию, а вручили приказ защищать ее.
Плац-майор потупился.
— Отправляйтесь на свой пост, сударь, — приказал де Лоне, — и не покидайте его до тех пор, пока я вас не позову.
Господин де Лосм исполнил приказание.
Де Лоне холодно сложил записку, убрал ее в карман и возвратился к канонирам, которым велел целить точно и стрелять метко.
Канониры, как и г-н Лосм, повиновались.
Но судьба крепости была предрешена. Ни одному смертному не под силу обмануть судьбу.
На каждый пушечный залп народ отвечал: «Нам нужна Бастилия!»
Голоса требовали Бастилию, а руки действовали.
В числе голосов, требовавших особенно громко, в числе рук, действовавших особенно энергично, были голоса и руки Питу и Бийо Разница состояла лишь в том, что каждый поступал сообразно своей натуре.
Бийо, отважный и доверчивый, как бульдог, сразу бросался вперед, невзирая на ружейную и пушечную пальбу.
Питу, осторожный и осмотрительный, как лисица, наделенный могучим инстинктом самосохранения, употреблял все свои способности для того, чтобы избежать опасности.
Он видел все самые смертоносные амбразуры, он улавливал малейшие движения медных стволов, готовых выстрелить. В конце концов он дошел до того, что точно угадывал мгновение, когда стрелки, держащие под прицелом подъемный мост, начнут свою смертоносную работу.
Эту услугу оказывали Питу глаза; дальше за спасение своего хозяина принимались другие части его тела.
Голова втягивалась в плечи, грудь задерживала дыхание, все тело становилось плоским, как доска.
В эти минуты Питу, упитанный Питу, — ибо у Питу тощими были только ноги — уподоблялся геометрической линии, не имеющей ни ширины, ни толщины.
Он облюбовал закоулок между первым и вторым подъемным мостом, нечто вроде бруствера, образуемого выступающими из стены камнями; один из этих камней защищал его голову, другой — живот, третий — колени, и Питу благословлял природу и фортификационное искусство за то, что они так слаженно охраняют его от смертоносных пуль.
Из своего угла, где он притаился, как заяц в норе, Питу время от времени постреливал — в основном для очистки совести, так как перед ним были лишь крепостные стены и деревянные балки, да еще для того, чтобы доставить удовольствие папаше Бийо, который то и дело орал ему:
«Стреляй же, несчастный!»
Со своей стороны Питу, стремясь умерить пыл папаши Бийо, который в подбадриваниях не нуждался, кричал ему:
— Не высовывайтесь так сильно, папаша Бийо! или:
— Осторожнее, господин Бийо, вернитесь, сейчас выстрелит пушка; берегитесь — у ружья щелкнул курок.
И, не успевал Питу произнести эти