— Милый друг, меня засыплют письмами.
— А тебе незачем на них отвечать.
— Конечно, но для душевного спокойствия мне необходимо знать, почему мой герой так рвется к смерти.
— О, я не прочь сказать об этом!
— Посмотрим.
— Так вот, представь себе, что Абеляр был не преподавателем диалектики, а солдатом…
— А дальше?
— Вообрази, что шальная пуля…
— Превосходно!
— Ясное дело, он не удалился бы в Параклет, но изо всех сил старался бы расстаться с жизнью.
— Гм…
— Что?
— Трудновато…
— Что же здесь трудного?
— Публика не сможет проглотить.
— Да ведь ты не скажешь об этом публике.
— Честное слово, мне думается, ты прав… Подожди…
— Я жду.
— Есть у тебя «Воспоминания о Революции» Нодье?
— У меня весь Нодье.
— Пойди разыщи «Воспоминания о Революции». Помнится, он посвятил несколько страниц Гюйону, Лепретру, Амье и Иверу.
— Ну, тогда скажут, что ты обокрал Нодье.
— О! Он при жизни так любил меня, — неужели он после своей смерти не уступит то, что мне требуется!.. Найди «Воспоминания о Революции».
Александр принес нужную книгу. Я открыл ее, начал перелистывать и быстро отыскал интересующее меня место.
Вот отрывок из Нодье. Любезные читатели, вам будет небесполезно его прочесть. Привожу дословно.
«Грабителей дилижансов, о которых идет речь в главе, именуемой „Амье“, недавно мной упомянутой, звали Лепретр, Ивер, Гюйон и Амье.
Лепретру уже минуло сорок восемь лет. Это был отставной драгунский капитан, кавалер ордена Святого Людовика, обладавший благородной наружностью, внушительной осанкой и весьма утонченными манерами. Настоящие имена Гюйона и Амье так и не удалось установить. Этим они обязаны неизменной любезности торговцев паспортами. Представьте себе двух ветрогонов в возрасте от двадцати до тридцати лет, связанных друг с другом каким-то темным прошлым, быть может, даже неблаговидным поступком или чем-то более тонким и благородным, хотя бы боязнью запятнать свою фамилию, — и вам станет известно о Гюйоне и Амье все, что я могу о них припомнить. Последний отличался мрачной внешностью, и, возможно, именно своей отталкивающей наружности обязан дурной репутацией, каковой его наделили биографы.
Ивер был сын богатого лионского коммерсанта; отец предложил унтер-офицеру, который конвоировал юношу, шестьдесят тысяч франков, чтобы тот устроил ему побег. В этой банде Ивер был одновременно Ахиллом и Парисом. Он был среднего роста, превосходного сложен, изящен, строен, ловок. Его взор неизменно пылал огнем, уста не покидала улыбка — такое невозможно забыть: бросалось в глаза сложное, непередаваемое выражение, сочетание кротости и силы, нежности и мужества. Когда им овладевало вдохновение, он говорил с пламенным красноречием и возвышенным энтузиазмом. Его беседа изобличала начатки превосходного образования, в ней сквозил незаурядный природный ум. Но было в нем нечто устрашающее — разительный контраст между выражением беззаботной веселости и трагичностью его положения. Впрочем, все признавали в нем доброту, великодушие, человечность, склонность заступаться за слабых. Он любил щеголять своей поистине богатырской силой, о которой трудно было догадаться, глядя на его несколько женственные черты. Он имел обыкновение хвалиться тем, что никогда не испытывал недостатка в деньгах и никогда не имел врагов. Это был его единственный ответ на обвинение в грабежах и убийствах. Ему было двадцать два года.
Этих четверых обвиняли в нападении на дилижанс, перевозивший сорок тысяч франков, предназначенных на государственные нужды. Подобные налеты осуществлялись среди бела дня, едва ли не полюбовно и обычно производили мало впечатления на путешественников, чьих карманов это не затрагивало. Но на сей раз один из пассажиров, десятилетний мальчик, являя безумную отвагу, выхватил у кондуктора пистолет и выстрелил в нападающих. К счастью, это не боевое оружие, по обыкновению, было заряжено только порохом и никто не пострадал, но пассажиры не без оснований стали опасаться возмездия. С матерью мальчугана приключился сильный нервный припадок, который вызвал переполох и всецело поглотил внимание разбойников. Один из них бросился к даме, стал ее успокаивать, выказывая удивительную сердечность; он хвалил мужество ее юного сына и предлагал ей нюхательную соль и духи, которые эти господа обычно имели при себе для личного пользования. Между тем дама пришла в себя. Ее спутники по дилижансу обратили внимание, что в этот волнующий момент с лица грабителя упала маска, однако они не успели разглядеть его.
Полиция того времени, ограниченная в своих возможностях, была вынуждена лишь наблюдать за событиями; будучи не в силах пресечь грабежи, она все же могла выслеживать преступников. Их пароль передавался где-нибудь в кафе, и во время игры на бильярде обсуждалось деяние, заслуживающее смертной казни.
Вот так относились ко всему этому обвиняемые и общество. Эти люди, запятнанные кровью и сеявшие ужас, вечерами встречались в высшем свете и говорили о своих ночных подвигах как об очередном развлечении.
Лепретр, Ивер, Гюйон, Амье предстали перед трибуналом соседнего департамента. От грабежа никто не пострадал, кроме казны, о которой не беспокоилась ни одна душа, поскольку не было уже известно, кто ее хозяин. Никто не мог опознать грабителей, за исключением прелестной дамы, которая и не подумала этого делать. Все четверо были единогласно оправданы.
Между тем общественное мнение было так глубоко убеждено в виновности этих людей, что прокуратуре пришлось снова привлечь их к суду. Приговор был отменен. Но в ту пору власть чувствовала себя столь неуверенно, что чуть ли не опасалась карать бесчинства, которые на следующий день могли быть оценены как заслуга. Обвиняемых направили в суд департамента Эн, в город Бурк, где было немало их друзей, родных, пособников, соучастников. Думали удовлетворить притязания одной партии, бросая ей в жертву обвиняемых, но при этом хотели угодить и другой партии, обеспечивая преступников весьма надежным поручительством. И действительно, день, когда их посадили в тюрьму, был днем их триумфа.
Следствие возобновилось, и на первых порах оно привело все к тем же результатам. Четверо обвиняемых находились под защитой фальшивого алиби, скрепленного сотней подписей, но им ничего бы не стоило добыть и десять тысяч. Эти подписи имели такой вес, что перед ними должна была спасовать всеобщая убежденность. Казалось, оправдательный приговор неизбежен, когда один вопрос председателя суда, быть может неумышленно коварный, придал процессу новый оборот.
— Сударыня, — спросил он особу, которой один из грабителей оказал столько внимания, — кто именно из обвиняемых проявил такую заботу о вас?
Этот вопрос, заданный в столь неожиданной форме, вызвал путаницу У нее в мыслях. Возможно, ей померещилось, что суду уже все известно и что председатель спрашивает ее с целью облегчить участь симпатичного ей человека.
— Вот этот господин, — проговорила она, указывая на Лепретра. Обвиняемым, неразрывно связанным узами алиби, с этой минуты грозила смертная казнь. Они встали и с улыбкой поклонились даме.
— Черт возьми! — воскликнул сквозь взрывы хохота Ивер, опускаясь на скамью. — Теперь, капитан, вы будете знать, что значит быть галантным!
Мне передавали, что в скором времени злополучная дама скончалась от горя.
Как обычно,