Да, я ему завидую, завидую, завидую — и что? Это естественно, против природы переть не нужно, иначе она отомстит. Все, подъем!
Из-за осточертевших белых ночей, даже в августе не желающих окончательно почернеть, окно было завешено плотной ковровой тканью, и все-таки и халат, и тапочки хорошо различались в полумраке. Медленно-медленно он привел себя в вертикальное положение, ввел ступни в тапочки и потянулся к халату. Халат прямо светился белизной, пробуждая в нем сентиментальное умиление, которое тоже было необходимо заземлить; Фрейд бы сказал, что Симина помешанность на чистоте указывает на какое-то чувство вины, от которого она пытается символически отмыться, вместо того чтобы взглянуть в глаза какой-то мучительной правде. Заземлиться, примириться с природой. Например, с естественностью комплекса Электры. А что такого, — ну, испытывала, допустим, когда-то влечение к отцу, и что? — но нет, Сима так и не созрела, чтобы признаться в такой естественной вещи, которую ханжеская мораль велит считать чем-то противоестественным. Ему тоже не хочется об этом думать, но думать-то как раз и нужно больше всего о том, о чем думать больше всего не хочется, поэтому он должен приучать себя к мысли, что Сима и сейчас не свободна от влечения к папочке и потому-то, бедняжка, и лезет из кожи вон, чтобы только скрыть свое либидо за совершенно ненужным Павлу Николаевичу беспокойством о его здоровье. (Ба, лезть из кожи вон — не фаллический ли это образ?.. Это он подумал машинально, по привычке, медленно-медленно открывая дверь; привычка всюду искать генитальные символы сохранилась в нем с эпохи повального увлечения запретным Фрейдом, теперь же Учитель был нужен ему более в качестве предтечи.)
Напоследок оглянулся на Симу — в полумраке чернел ее полуоткрытый ротик, и в груди заныло от нежности: дитя… Как Димка когда-то…
И тут же досада, что она по десять раз на дню бегает наверх (угораздило же их поселиться в одном подъезде… Дедушка будет Димку приобщать к культуре… Наприобщался до архипелага Кэмпбелла…), а стоит папочке заночевать у своих бесчисленных почитателей, так она тут же поднимает панику, батюшке приходится отключать телефон во время треб. А если потом забудет включить — что тут начинается!.. Хоть бы уж сегодня он вернулся, а то шухер поднимется до небес — как же, папочка два раза подряд дома не ночевал! Хотя, казалось бы, чего переживать, ведь святому отцу наверняка уже зарезервировано место на небесах. Ну, поехал к кому-то в пригород, там попросили остаться с каким-нибудь умирающим, ему их только подавай, в любое время дня и ночи готов бежать по первому звонку… Святой отец при всех своих сединах бодр как борзая, одевается на вызов и уходит в темноту с таким же аппетитом, с каким нормальные люди раздеваются после трудового дня. (Да, завидую, завидую — и что? Он брел по коридорчику, стараясь не шаркать тапочками.)
Но все-таки — что же могло помешать Вишневецкому позвонить, где бы он ни находился? Перед нарастающей тревогой привычная неприязнь начинала отступать.
Боже ты мой, которого нету, сколько же невротиков породил проклятый запрет на инцест, на невинные половые контакты между близкими родственниками! Ведь и его собственная неприязнь, а временами и ненависть к святому отцу порождена не только завистью, но и подавляемой ревностью, которая, впрочем, тоже была бы невинной завистью, если бы не сплелась все с теми же проклятыми идеалами. Вот если бы у них хватило мужества честно договориться, кто из них и по каким дням спит с Симой, то ненависть сменилась бы обычным раздражением соседей по коммуналке, вынужденных пользоваться общей ванной. Да, это было бы нелегко, у него и сейчас одна лишь мысль вызывает тошнотный спазм, он и сам еще недостаточно заземлился, но он обязан вдалбливать и вдалбливать себе, что эта тошнота не более чем наследие ханжеской морали — главной разрушительницы нашего счастья, главной причины царящей в мире злобы. Когда он еще только начинал психологом при районной поликлинике, с ним работала женщина-рентгенолог, тетка как тетка, у которой муж то приходил, то уходил, зато сыном она ужасно гордилась, с какой-то особенной скромностью умолкала, когда бабы начинали хвастаться детьми. А после одного Нового года знакомый судмедэксперт рассказал, что его прямо после праздничной ночи вызвали для осмотра ее тела, и даже его, человека привычного, ошарашили черные отпечатки каблуков на ее проломленной груди, — сынуля потрудился. А внутри обнаружили биологический материал сразу и отца, и сына. Отец решил завершить год примирением с женой, а сын их застукал, выбросил папочку за дверь, а с мамочкой обошелся вот таким вот образом…
(Здесь он спустил воду в туалете.)
А все почему? Потому что чувствовал себя чудовищем и в своем «падении» обвинял мать. Правозащитники везде выискивают признаки и призраки тирании, трусливо при этом прислуживая самому страшному тирану — морали. Которая, впрочем, тоже плющит только слабых — да и отец Павел отыгрывается на слабых, вот его, богоданного сына, святому отцу ослепить не удалось, хоть он и носит прозвище Савл…
(Осторожно-осторожно он начал прикрывать визгливую дверь в ванной.)
Опять святой отец, этак и правда до вечера не кончишь. Не кончишь — не случайная ли и это проговорка: его подсознание чувствует, что пора разрядиться, а то он уже досублимировался до слез во сне. Может, Фрейд и перебрал насчет того, что всякая выспренность рождается из сексуальной неудовлетворенности, но все равно надо поскорее с нею покончить, это самое надежное заземление. Нужно только сначала принять душ, почистить зубы — он, так и быть, готов был снизойти к маниакальной Симиной чистоплотности, да и к другим ее капризам тоже: главное, не приплетать каких-нибудь принципов, все объяснять простейшим образом, ну, например, традиционной завистью к пенису, — в его случае и в самом деле было чему завидовать. Хотя во всей красе его богатыря мешал разглядеть живот, увы, необходимый ему для