Отпечатков пальцев на кухонном ноже не было. Его ручка была тщательно вытерта и, судя по следам пищевого жира, посудным полотенцем, которое было найдено рядом с телом. Тем самым, которым, как утверждал Скрепкин, он вытер Колибри окровавленный рот. И это отсутствие отпечатков естественным образом свидетельствовало в пользу его (Скрепкина) невиновности. Если, конечно, не принимать во внимание невероятную возможность наличия у того хитроумного и коварного плана, придуманного и осуществлённого, чтобы уйти от ответственности за содеянное. Мол, взял назло всем вам и вытер нож, убрав, таким образом, главную улику. А следы крови на одежде сами объясняйте. Он ведь не скрывал, что подходил к трупу и трогал его. Но в чрезмерную хитроумность нарушителей закона Безруков не верил. Он любил читать детективы и для забавы, тайно пользуясь их уроками, иногда пытался ставить себя на место преступника. Правда не для того, чтобы восстановить картину преступления и найти виновного. А, наоборот, Безруков искал наиболее безопасный путь совершить преступление, чтобы убедить себя, почему подозреваемый не мог этого сделать. В случае Колибри, априори предположив, что у Скрепкина есть мотив, он, опираясь на свой опыт, считал, что совершенно бессмысленно совершить убийство и тут же вызвать милицию, если не хочешь сразу явиться с повинной и покаяться. Убийце после совершения преступления, переодевшемуся и подчистившему за собой следы, куда логичней было бы смыться, чтобы потом засветиться в каком-нибудь людном месте, например, кабаке. И чем позднее бы он в дальнейшем «обнаружил» труп, тем крепче было бы его алиби. Хотя и такой сценарий был не без изъянов. Поэтому, мысленно предположив некую более безопасную для убийцы схему преступления, которой должен был бы руководствоваться не глупый подозреваемый, и не найдя объяснения факту, почему Владик сразу вызвал милицию, следователь склонялся к мысли, что тот скорее невиновен, чем виновен. Кстати, в квартире были найдены отпечатки и третьих, правда, неизвестных лиц.
* * *
Для библиотеки убийство Колибри и задержание Владика стали настоящей трагедией. Вэвэ теперь не расставалась с валокордином и ходила с опухшим от слёз лицом. Но, как ни странно, именно она проявила волю и, вспомнив, что у Скрепкина на белом свете никого, кроме бабушки, нет, задействовала связи сына и нашла Владику самого что ни на есть лучшего адвоката, правда дорогого. Как и следовало ожидать, ей и в голову не могло прийти, что Скрепкин может быть виновен, поэтому она встретила в штыки приход, как она выразилась, татаро-монгольского ига в лице азиатского вида опера из убойного отдела Игната Назырова. Тот, впрочем, привык к такого рода приёму, а, в принципе, вне пределов профессии был просто лапочкой для дам и своим парнем для мужчин. Но в данном случае встретились на реке Калке, то бишь территории библиотеки, лапочка-татарин и душка-русская. Разговор с Вэвэ Игната в целом позабавил, особенно, её горячая защита интересов Скрепкина, восхваление его личных качеств и, главное, бесконечные восторженные упоминания о его значительной и бескорыстной помощи библиотеке. Последний факт не мог не заинтересовать, и Назыров пометил себе на всякий случай выяснить происхождение денег Скрепкина, чтобы быть уверенным, что здесь не пахнет криминалом. Но, забегая вперёд, скажем, что в вопросе происхождения капитала Владика, Назырову ничего не обломилось. Официально деньги достались Скрепкину от безвестной старушки, очень дальней одинокой родственницы, тихо скончавшейся от рака желудка в хосписе. Откуда же было Назарову знать, что папаша Владика, не прилагая особого труда, разыскал в ближайших домах престарелых заброшенную, никому не нужную умирающую старуху, не подозревавшую, что отныне, кроме бесхозного дома-развалюхи в деревне, она стала обладательницей более чем крупного счёта в банке. И которая согласилась отписать своё движимое и недвижимое имущество мифическому двоюродному племяннику за несколько последних недель или даже месяцев более или менее нормальной человеческой жизни в хорошем хосписе.
Не удалось Назырову найти и никаких доказательств существования каких-либо разногласий и конфликтов между Скрепкиным и Колибри, которого библиотекарша, хоть и поверхностно, но знала лично как абонента и о смерти которого искренне сожалела.
А заплаканная Настя была даже красивее незаплаканной. И Назыров, нехорошо так говорить, хоть это и, правда, фальшиво изображая служебное рвение, образно говоря, присосался к ней, как пиявка. И то ему было интересно, и это… И адрес, конечно, он её выяснил, и телефон. Только толку от всего было ноль. Типичный случай, когда о покойном только или хорошее, или ничего… Да, он, Колибри, Насте нравился, они немного флиртовали, перемигивались, перешучивались. И что? Да, со Скрепкиным, подтвердила девушка слова Вэвэ, Колибри дружил. Да, даже жил у него. И что?..
Для Назырова это был очередной тупик, хотя Настя как нельзя лучше подходила бы на роль Елены Прекрасной, ставшей некогда причиной конфликта между мужиками. Игнат, конечно, понимал, что опрашиваемые или допрашиваемые им люди всегда частично врут или скрывают информацию, и считал это нормальным. И в разговорах с Вэвэ и Настей не увидел ничего такого, что выходило бы за рамки объяснимого желания не впутываться в историю или защитить свою частную жизнь.
* * *
Назыров не любил ходить на похороны, но куда деваться. Участие в них облегчало поиск круга знакомых покойного и других заинтересованных лиц. Поэтому он, зябко поёживаясь, стоял с двумя гвоздиками в реденькой толпе пришедших проводить Евгения Калибера в последний путь. Была какая-то крупная, базарного вида женщина средних лет с трагически закаменевшим лицом, видимо, мать. Рядом с ней, опираясь на руку полного, по виду насквозь пропитого мужика, тщетно пытавшегося проявить заинтересованность происходящим, стояла женщина помоложе с желтовато-чёрным старым фингалом под левым глазом, сестра Колибри. Её спутник курил сигарету, и Назыров механически отметил, что он правша, а значит, украшение под глазом спутницы, скорее всего, было подарком от него. Стояли сплочённой кучкой несколько молодых девчонок и парней из торгово-экономического университета, в котором учился Женька. Их лица не выражали скорби. Было, похоже, что они пришли из чувства долга, дабы «отмотать» и смыться. Временами они как бы