Вдруг в храме всё вновь зашевелилось в тревоге. Хор уже запел было «Вечери Твоея...», но смолк на полуслове, а вместе с хором смолкла и вся литургия. По головам присутствующих в храме перекатывался ропот, и вот уж молва зажужжала, как шмель:
— Иона-иона-иона-иона-иона-иона-иона-иона...
— Правда, что ль, Иона? — обернулся с важным видом Иван Ряполовский. — Гляди-ка! Точно!
Иванушка уже тоже видел величественного старца, идущего сквозь расступившийся люд медленно и с превеликим достоинством. Он был уже в полном облачении — поверх подризника и епитрахили надет белоснежный саккос с вышитыми по низу золотыми крестами и серафимами, а на груди — также золотой нитью — «Верую» греческим письмом; с плеч на грудь спадал широкий, также белоснежный и украшенный золотым шитьём омофор; голову Ионы венчала златая митра, в правой руке — епископский жезл. Протоиерей Агафон вышел навстречу праведнику, получил благословение, затем, взойдя на солею, Иона встал лицом к пастве и произнёс:
— Мир всем!
— И духови твоему, — прокатилось по храму в ответ.
Затем епископ и протоиерей удалились в алтарь довершать литургию. Хор снова запел «Вечери Твоея...». И всё, что происходило дальше, было так непривычно для Иванушки, ибо он вдруг утратил скуку и томление душевное, всё совершаемое стало казаться ему понятным, ясным, он будто плыл по светлой и чистой реке, и когда читали Символ веры, он шевелил губами, словно бы знал наизусть, а «Отче наш» и впрямь вспомнил от слова до слова и вместе со всеми произнёс громко.
— Молодец, Иоанн Васильевич! — похвалил его Семён Ряполовский.
И вот наступил самый главный миг литургии, когда епископ Иона вынес Святые Дары и громко, тягуче пропел:
— Со страхом Божиим и верою приступите. И весь лик грянул:
— Благословен Грядый во имя Господне, Бог Господь явился нам. Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите.
Начался долгий и радостный чин Причастия.
— Веруешь ли, что сие есть плоть и кровь Христовы? — спросил Иванушку боярин Семён.
— Верую! — искренне ответил Иванушка, и вправду чувствуя веру.
— Умный мальчик, иди же к Ионе.
И княжич смело шагнул вперёд, на ступеньки солеи. Ему показалось, что он сейчас вмиг вырастет и встанет на равных пред лицом епископа, но не он вырос, а Семён Иванович приподнял его, и Иона, внимательно и строго заглянув в самые глаза мальчика, произнёс, протягивая к его рту лжицу с Причастием:
— Причащается раб Божий Иоанн честнаго и святаго тела и крови Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, во оставление грехов своих и в жизнь вечную.
И во мгновенье, когда Святые Дары коснулись уст Иванушки, он увидел за спиной епископа светлую тень Того, чья плоть и кровь вошли в него, — луч, ослепительный до боли, блеснул и исчез, глазам стало резко, и две крупные слезы выкатились сами собой на щёки Иванушки.
— Быть тебе князем великим, для врагов грозным, — сказал Иона тихо-тихо, так, что, кажется, один Иванушка только и расслышал слова эти, целуя святую чашу — большой серебряный потир с изображениями Спасителя, креста, копий и Голгофы, под которой лежала честная глава Прародителя Адама. В груди было невыносимо горячо и сладостно.
Глава шестая
ПРИ ЭТИХ ПОПАХ ДА МОНАХАХ ДОБРОЙ ДРАКИ НЕ ЗАЛАДИШЬ!
Так получилось, что доселе Юшка Драница ни разу не видел епископа Иону. Слухам о его чудодеяниях решительно не верил, как и вообще всяким россказням о чудесах. Самому Юшке ни разу не доводилось присутствовать при каких-нибудь необъяснимых явлениях, а если и случалось в его жизни что-нибудь необычайное и странное, то очень скоро тому находились разумные объяснения. И когда, стоя в храме и мучаясь с похмелья, воевода увидел впервые знаменитого праведника в полном епископском облачении, в митре и с жезлом, Иона ему как-то сразу не понравился. Чем? А леший его знает! Не понравился, и всё тут! Однако вскоре Юшка всё же понял, в чём дело. Недовольно сморщившись, он разглядывал благовидную внешность Ионы, голубовато-серебристое облачко его бороды, худощавое, но весьма здоровое по цвету лицо, тонкий и длинный нос, живые, молодые глаза, слушал звучание его голоса — ярославско-костромское — и чётко осознавал, что этому архипастырю небезразлично, пил вчера Юшка или не пил, и идти к нему причащаться ни в коем случае нельзя. Вот к протопопу Агафону — пожалуйста. Сколько раз, бывало, Юшка и не постясь, и с похмелья, да ещё и после бабы приходил с друзьями в церковь и запросто причащался, и сходило с рук, ни священники не препятствовали, ни Господь. И никакой кары небесной. Да и есть ли она, эта кара? Весьма сие сомнительно! А тут Драница струхнул, и уж было скрестил на груди руки, как полагается перед принятием таинства, и потёк вместе со всеми к Святым Дарам, но вдруг остановился, отступил в сторонку, руки опустил и встал как вкопанный. Наблюдал, как причащаются другие.
Ты глянь, Ощера тоже не пошёл! Как раз вместе вчера гулеванили с ним. Значит, не одному Юшке епископ сразу увиделся. Тяжко вздохнул нижегородский воевода — не к добру прибыл в Муром сей святоша!
Изо всех сторонников пострадавшего князя Василия Васильевича воевода Юшка слыл самым буйным задирой и воякою. Говорили, что покойный родитель его ещё взбалмошнее был, за что и прозвище носил похлёстче сыновнего — звали его Ольгердом Свистоплясом. Родом Ольгерд Свистопляс происходил из Литвы, в Литве ему жилось скучно, тесно, и он подался далеко на восток искать лихого своего счастья, окрылённый нелепой, но возвышенной мечтою — найти народ дикий, не имеющий хорошего государя, покорить его и сделаться у того народа первым князем, этаким новым Рюриком. Мечта не принесла ему ничего, кроме многочисленных побоев и славы никчёмного шатуна, да ещё одарила сочным прозвищем. Некоторое время он даже добровольно служил при святителе Стефане и доходил с ним до Печоры, а когда тот отбыл в Москву, где и преставился, Ольгерд оказался у истоков Камы, хотел было подчинить себе племя вотяков, но едва не лишился жизни. Избитый ими до полусмерти, с переломанными руками и ногами, он вызвал жалость в одной вотячке. Она приютила его, выходила, вылечила и даже сделала своим мужем. С нею вместе Свистопляс перебрался в Нижний Новгород, где и родился сын Юрий, которого Ольгерд звал на литовский лад — Юшкой.
Ольгерд никогда ни одного доброго слова не сказал о своих