– Хочу поскорее поцеловать Малика, – сказал Искендер, ругая себя, что доселе предпочел общению с семьей общение с бумагой и волшебными чернилами.
– А потом снова пойдешь к хазрету?
– Нет, Истадой-джан, сегодня я буду с вами. И если тебе и сейчас мало, то я чувствую себя так, будто мы только слегка поцеловались и все еще впереди. Но только сначала я хочу повидать сыночка.
– Как же хазрет соизволил наконец отпустить тебя? Даже не верится.
– К нему приехал Ахмад Кермани.
– Ах вот что! Говорят, хазрет настолько влюблен в него, что позволяет ему говорить все, что у того слетает с языка, не обижаясь ни на какие колкости.
– Это точно. Когда Ахмад Кермани приезжал в прошлый раз, они с хазретом отправились в баню, и Тамерлан завел разговор о том, можно ли в денежном виде отразить стоимость того или иного человека. Дошло до того, что хазрет напрямик спросил Ахмада: «А сколько бы ты дал за меня, если бы меня продавали на самаркандском базаре?» В тот момент они как раз раздевались, готовясь идти в парилку, и на хазрете уже оставался один только лечебный пояс, снимающий боли в пояснице. «Пять дирхемов, не больше», – ответил Ахмад. «Сколько-сколько?! – удивился Тамерлан. – Да на мне вот этот пояс стоит примерно пять дирхемов». – «Так его-то я и имею в виду, – сказал со смехом Ахмад. – Сам же ты не стоишь ничего. Хочешь обижайся, хазрет, хочешь нет, но ты уже так стар, что тебя нельзя использовать на работах. Даже в бане при тебе пятеро слуг, ибо сам ты не можешь сдвинуться с места. Если же тебя изжарить или сварить, то и самый зубастый тигр не сможет разгрызть твои окаменевшие сухожилия».
– И хазрет стерпел? – взвизгнула Истадой.
– Стерпел. Мало того, сам же мне потом со смехом пересказывал эту весьма ученую беседу.
– А послы от Тохтамыша? – перескочила с одной темы на другую жена Искендера. – Они так и проиграли последнюю партию в шахматы? Так и уехали ни с чем?
– Проиграли. Вчера утром покинули Самарканд. Не видать Тохтамышу своего Сарай-Берке как собственных ушей.
– Бедняга! Мне его почему-то жаль.
– А мне нисколько.
– А как движется «Тамерлан-намэ»? Много написали?
– Да, довольно много. Но с хазретом происходит что-то уж совсем непонятное.
– Что именно?
– То ли память здорово изменяет ему, то ли это какая-то очередная хитрость… Короче говоря, он все перевирает, все ставит с ног на голову, все события своей жизни, о которых известно многим ученым, занимающимся историей, в том числе и современной. Начать с того, что он приписывает рождение Джехангира не первой своей жене, не Айгюль Гюзель, а сестре Хуссейна, Улджай Туркан-ага.
– Что ж, это понятно. Кто такая Айгюль Гюзель? Безродная самаркандка. А Улджай как-никак из хорошей семьи, – дернула плечиком Истадой.
– Это-то так, но ведь хазрет любил Айгюль Гюзель. Он сам сколько раз признавался мне, что все его жены, вместе взятые, – ничто по сравнению с нею. И она не знала его калекой. Но это только одна из странных и непонятных ошибок, коими хазрет напичкивает нашу «Тамерлан-намэ». Это напоминает мне то, как он обычно вел себя на войне, когда он со своими туменами совершал немыслимые маневры и объявлялся там, где его меньше всего ожидали. Я понимаю некоторые детали, например, то ханжество, с которым хазрет возмущается тем, как Хуссейн безо всякой причины казнил трех бадахшанских эмиров, а про свои преступления не говорит ни словечка…
– Тс-с-с! – испугалась Истадой. – Ты что так разошелся! Не ровен час нас кто-нибудь услышит. Ах, Искендер-джан, не сносить тебе головы за свой язык!
– …Ни словечка, – продолжал Искендер шепотом. – Это понятно – вполне естественное стремление оставить по себе только хорошую память, присущее каждому человеку. Но к чему эта дурацкая игра с датами? Он требует, чтобы я написал, будто когда убили Казгана, самому хазрету было двадцать семь лет, хотя, спроси любого летописца, всяк скажет, что Тамерлан тогда едва перешел рубеж двадцатилетнего возраста. И так во всем. Представляю, как будут потом пыхтеть историки, сличая истинные данные с нашей «Тамерлан-намэ», которую хазрет хочет представить как книгу собственного сочинения.
– Но ведь она и есть книга его собственного сочинения. Ты просто придаешь ей литературный вид.
– Иногда его охватывает вдохновение, он начинает диктовать, да так, что мне потом уже и не нужно переписывать. Думаю, если бы хазрет чаще упражнялся в сочинительстве, из него вышел бы недурной литератор.
– Ты, кажется, хотел повидать нашего Малика. Уже забыл о нем?
– Правда! Правда! Сегодня я хочу забыть о хазрете!
Глава 10. Тамерлан наконец соизволяет принять послов короля Энрике
Он только что опорожнил полную пиалу красного грузинского вина, чуть-чуть сладкого, обладающего неповторимым ароматом, и теперь пребывал в несколько загадочном расположении духа. Дойдя до входной двери летнего дворца Баги-Дилгуш[42], вдруг приказал слугам, четверым огромным суданским неграм, остановиться и усадить его здесь, у входа, прямо перед фонтаном. Ему быстро постелили ковер, накрыли его шелковой подстилкой и, сняв с носилок, расположили здесь, словно старинную статую, подсунув под правую руку круглую бархатную подушку. Тамерлан задумался, глядя на струю воды, упруго устремляющуюся высоко вверх из середины фонтана. Водяная рябь вовсю развлекалась сама с собою, подпрыгивая и хватая на лету солнечные блики, перебрасывая их с одной крошечной волны на другую.
– Вы просили красное ферганское яблочко, хазрет, – обратился к нему векиль дворца Баги-Дилгуш Муса-Ерендек.
Тамерлан медленно отвел свой зачарованный взгляд от игры воды и посмотрел на векиля. Тот держал перед собой огромное блюдо, на котором возвышалась гора великолепных ярко-красных плодов.
– Я просил яблоко, а не Гиндукуш яблок, – промолвил великий эмир. – А ну-ка бросьте-ка их в фонтан!
– Все?
– Разумеется.
Векиль немного поразмыслил, не кроется ли здесь какое-нибудь иносказание и не полетит ли потом его голова в этот фонтан вслед за яблоками, и, решив – будь что будет! – опрокинул поднос в воду фонтана.
Тамерлан молча любовался, как налитые красные плоды плавают среди водяной ряби и сверкающих солнечных бликов.
– О Аллах! – вздохнул он наконец. – Как прекрасен твой мир!
Появился Борондой Мирза[43].
– Хазрет, – обратился он к Тамерлану, – послы короля Энрике прибыли.
– Пусть идут сюда. Я приму их здесь. Здесь хорошо. Мне кажется, сам Аллах полощет пальцы в этом фонтане.
– Слушаюсь и повинуюсь, хазрет.
По обычаю, сначала явились не сами послы, а привезенные ими подарки. Если бы великий эмир остался ими недоволен, он велел бы гнать послов в шею. Ему были представлены три огромных сундука великолепной резной работы, украшенные инкрустациями и эмалью.
Первый сундук оказался доверху набит золотыми и серебряными кубками такой прекрасной работы и столь разнообразными, что присутствующие зацокали языками. Были здесь кубки в виде ананасов и раскрывающихся лилий, раззявивших пасть китов и лопнувших