Про Багаевку Нина уже не услышала, она потеряла сознание. Забрала её скорая помощь на сигнале. По-хорошему и фельдшера следовало забрать вместе с ней, потому что состояние его было, наверное, предынфарктное. Но места в скорой помощи для фельдшера не оказалось, там был свой фельдшер.
Нинку погрузили в бессознательном состоянии в машину, подключили к ней капельницу и повезли. И то ли капельница подействовала, то ли скорую хорошо протрясло на ухабах, то ли молодость взяла своё, но Нинка пришла в себя ещё до того, как её доставили в районную больницу. Измерили давление, и оно оказалось 120 на 80. Пульс 60 ударов в минуту. Температура тела 36,6. На щеках нежный девичий румянец. Хоть вези немедленно обратно. Перед такой загадкой научного характера врачи были в недоумении, но разгадку её искали не в сложных физиологических процессах, происходивших в молодом женском теле, а больше грешили на фельдшера, который не испытывал ненависти к спиртным напиткам. И хотя погрузили её в скорую помощь в бессознательном состоянии, но мало ли от чего в нежном женском организме происходит обморок. И температура 29,7 градуса, и давление 46 на 32 были восприняты как игра фельдшерского воображения.
Между тем и фельдшер пришёл в себя. Не очень он понимал, из-за чего так сильно перепугался: ну упала женщина в обморок, он и не такое видел в жизни. Ну, ранки две на шее – может, она на вилы в темноте наткнулась или об какие-то ветки поцарапалась, или это и правда какая-то от гусеницы аллергия.
Но к вечеру страх вернулся. Он всё-таки был опытным фельдшером и понимал, что ни вилы её не царапали, ни на ветки она не натыкалась, а две маленькие влажные ранки стояли у него перед глазами, и веяло от них какой-то жутью. Человек на его глазах умирал. И умирал он от этих ранок. Такое предположение быстро превратилось в уверенность, которая основывалась не на аргументах, а на каких-то древних инстинктах. Фельдшер был простым деревенским мужиком. Вырос и воспитался на земле. И все его древние инстинкты были, так сказать, при нём.
В первых сумерках, когда молодайка Петрова засыпала в кровати, оставленная на всякий случай под наблюдением в Багаевской районной больнице, фельдшер сидел в беседочке у комбайнёра Трифонова, закусывал водку нежнейшим салом, в бутылке оставалось немного, но ждала вторая в холодке. Тогда-то в беседе с комбайнёром, рассказывая ему всё это, фельдшер признался, и прежде всего – самому себе, что он увидел и что это было. Тогда же и прозвучало в первый раз слово «вампир». Слово городское – не деревенское. Но фельдшер был всё-таки почти интеллигент. А поскольку он учился в Ростовском медучилище, то можно про него вообще сказать, что он интеллигент без «почти», поэтому и выразился он по-научному, дескать, вампир. Комбайнёр не возражал – вампир так вампир. Главное, чтобы друг Ваня не расстраивался. Комбайнёр, если по-честному, не верил в вампира. А вот Иван Игнатьевич, похоже, верил. По крайней мере, когда он оглядывался на сгущающиеся ночные тени, видно было, что тени эти его пугают. И хотя комбайнёр по-прежнему не верил в вампира, всё это ему очень не нравилось.
Глава 9. Снова Елизавета Петровна
Во второй раз Фролов пришёл к Елизавете Петровне сразу после того, как он побывал у Нинки Петровой, от чего и появились ранки, так испугавшие фельдшера. Елизавета Петровна как раз сидела поздним вечером и писала эти чёртовы учебные планы, страшно злясь на директрису школы из-за дурости: «Ну скажи пожалуйста, программа каждый год та же самая, дети, ну если не те же самые, то по крайней мере очень похожие, такие же маленькие г**нюки и г**нюшки, соответственно, мужского и женского пола. Зачем писать новую программу? Что в ней может быть нового? Всё равно каждый год я им даю то же самое. У меня стаж 33 года! Что у меня может измениться?»
Она сидела в беседке, курила «Беломор», пыталась что-то выдумать, но не особенно напрягалась, а больше ругала директрису.
Неожиданно она обнаружила, что Фролов сидит напротив неё, и от него исходит ощущение спокойствия, удовольствия и даже какого-то опьянения. На себя – при жизни – он был совсем не похож: ни следа жирного живота, обвислых щёк. Мужчина лет сорока, здоровый, сильный, даже не лишённый привлекательности, серые глаза глядят прямо, в них спокойная уверенность, страха нет совсем. Никаких клыков, никаких красных глаз, никакого подвывания, причмокивания. Кого пугать, перед кем притворяться? Нормальный мужик, только мёртвый. Но нормальный и всё-таки ненормальный. Собака забилась в конуру и там сидит. Не то что не скулит, вообще еле дышит. Комары не звенят. Даже комары с их комариным мозгом понимают, что кровь тут сосать не у кого и лучше пока сюда не прилетать. Ветра нет, даже лёгкий ветерок не подует. А просачивается в жаркий, июльский воздух реальный холод, который чувствует кожа. Впрочем, Елизавете Петровне этот холод не мешал, она, как тучная женщина, не любила жару, хотя и привыкла переносить её.
– Ты чего, опять? – недовольным голосом спросила она.
– Как мне было х**ово… – вздохнул Фролов. – А сейчас хорошо, совсем хорошо!
Она внимательно смотрела на него и молчала. Потом ещё спросила:
– Ты, я смотрю, на баб перекинулся? Кур тебе мало?
– Ой хорошо! – сказал Фролов. – А было так, что думал – сейчас сдохну.
– Куда ты сдохнешь? Ты уже того – шестой день, как похоронили, – напомнила Елизавета Петровна.
– Как-то это непонятно, – засомневался Фролов. – Раз меня похоронили, что ж я голодный такой хожу, я же чувствую всё.
– Ой, мужик-мужик! – теперь вздохнула Елизавета Петровна. – Ходил бы ты там со своими, оно бы поболело у тебя, поболело, да и прошло. Как ты к нам сюда попадаешь? Тебе тут не место!
– Я, понимаешь, – удивлялся Фролов, – иду по деревне, а откуда я иду, куда я иду, это вроде как не важно. Это вроде как само собой разумеется. А когда голод стихает, я начинаю понимать, что я же не знаю, откуда я прихожу. Я домой прихожу к себе и чувствую что-то не то. Это вроде бы мой дом, моя комната, мой двор, моя беседка. Смотрю на это всё, и такое чувство, что здесь был не я, а кто-то другой. Но я-то ума не лишился совсем. Я понимаю. И тогда это был я, и сейчас. Что за х**ня такая, Петровна? Вот они когда говорят, я их слышу. Они иногда тоже меня слышат. И даже видят. Иногда нет. Но это ж наши