Он сидел на краю кровати как ни в чем не бывало – здоровый, подтянутый, всецело поглощенный игрой в шахматы с одноногим стариком-соседом. Соседа я, кстати, узнал: это – Анхел Сото из больничной компашки Лопеса. Когда-то он прослыл одним из самых свирепых бандюг в Южном Бронксе, но, потеряв ногу (не боевое ранение, а просто запущенный диабет), сошел с дистанции и теперь околачивался здесь, грозясь подать в суд на всех и вся, если ему не введут дополнительную дозу морфия.
Оторвав взгляд от доски, аноним радостно замахал руками, приветствуя меня как старого знакомого, хотя он-то меня помнить никак не мог.
– Буенос диас, как самочувствие?
– Бьен, папи, грасиас а Диос!
– Извини, что беспокою, но тут такое дело… – Я не знал, как начать. – В общем, тебя когда-нибудь проверяли на СПИД?
– Ке? – Аноним посерьезнел и, помолчав с минуту, широко развел руками. – Сорри, доктор, но абло инглес…
– Ну эль СИДА. Проверяли или нет?
– Но компрендо, доктор.
– Ладно, подожди, я сейчас.
Через десять минут я вернулся в сопровождении Рэйчел Кац и «переводного телефона». Этот телефон с двумя трубками – чуть ли не единственное исправно работающее устройство в Линкольн-Хоспитал. По нему всегда можно вызвать штатного переводчика. Подключив аппарат к сети, Рэйчел вручила одну трубку пациенту, а другую взяла сама: «В общем так, папи, три дня назад вот этот доктор принимал участие в твоей операции. Во время операции у него произошел контакт с твоей кровью. Поэтому нам нужно проверить тебя на СПИД и гепатит С. Все, что от тебя требуется, – это подписать разрешение на анализ. Если анализ даст положительный результат, тебя поставят на учет и проинформируют о возможной терапии. Все понятно?»
На другом конце провода защебетали по-испански. Аноним растерянно поддакивал, смотрел то на меня, то на Рэйчел и переспрашивал, не понимая, чего от него хотят. Потом, наконец, понял и расписался детским почерком. «Эрик Ринальдо-Гитьеррес».
– Вот и все, – бодро сказала Рэйчел, когда мы вышли из палаты, – теперь тебе осталось только сходить к инфекционщикам, заполнить все бумажки на случай, если придется проходить профилактический курс. Потом возьмем у него кровь, сдадим на анализ, и можно будет жить спокойно.
– Слушай, а может, не надо всей этой возни? Вероятность-то в любом случае небольшая… Может, черт с ним?
– Ну я не знаю, тебе решать. Оформить инфекционный запрос – дело пяти минут. Я бы на твоем месте проверила, но я в таких делах известный параноик. А ты поступай, как считаешь нужным.
Страх перед возможностью узнать худшее – сильнее, чем страх неопределенности. Легче пребывать в неведении, чем заставить себя что-то сделать; лень – союзница малодушия. Словом, ни к каким «инфекционщикам» я так и не пошел, успокоив себя мыслью, что многие из местных хирургов, даже уколовшись кривой иглой, не делают из этого события.
Через две недели я столкнулся с Гитьерресом при выходе из метро. Было около семи утра, самое безлюдное время суток.
– Доброе утро, доктор, ты меня еще помнишь? – Он задрал голову, демонстрируя шрам.
Странно: на этот раз он говорил по-английски, причем говорил, как мне показалось, почти без акцента.
– Привет, привет, как себя чувствуешь? Оклемался? – Я почему-то обрадовался ему как родному.
– Слава Богу, папи, слава Богу… А насчет той вещи ты не беспокойся, меня проверяли перед выездом из Пуэрто-Рико.
В тоннеле под нами застучал подходивший к платформе поезд, и минуту спустя мимо нас промаршировали двое-трое идущих на службу. Работники больницы, не иначе.
Возвращаясь с дежурства (привычный путь от Линкольна до метро), я глазею по сторонам и думаю о том, что нет ничего тоскливее, чем предутреннее спокойствие «неспокойного района». Как будто в этом затишье отражается все одиночество живущих здесь людей. Справа по борту виднеется магазин-барахолка, где вперемешку с подержанными вещами продаются патриотические значки и куклы-статуэтки Девы Марии. Дальше – склад, кирпичные стены, расписанные традиционными граффити. Кое-где расклеены афиши, какие только и увидишь в Южном Бронксе: «Время пришло! Спаси свою душу сегодня в 10:00, 12:00 и 15:00». Снизу указаны адрес церкви и имя священника.
май – июнь 2008Бруклин
1 Я впишусь в эту осень, к стене прислонившисьспиной.Это время – река, где непарных ботинок галерыпо теченью плывут. И слышны из ближайшейпивнойфортепьянные опусы в темпе домашней аллегры.Я впишусь в этот рыжий кирпич и с изнанки мостамеловые граффити, чумных баскиятов творенья,и в общагу, где будка консьержки уж год, как пуста,но жильцы до сих пор предъявляют удостоверенья.Здесь на койке больничной кончается некто, и светупрощается в нем, перевернутым кажется днищем.И открыты все учрежденья. И в желтой листвесокращенное солнце восходит над парковымнищим.Я в графе распишусь. С белой койки мертвецпоглядитв поднесенное зеркальце, и заведут хоровуюта консьержка пропавшая и этот нищий, к грудиприжимающий мокрого пса, точно грелку живую. 2 Она говорит: «Тяжело, а ему тяжелей»,говоря о муже. Они – в ожиданьи врачав онкологической клинике. «Пожалейнас», причитает. И медсестра, ворча,приносит ему подушку, питье, журнал.Он – восьмидесятитрехлетний. Ракпочки. Худой, как жердь, но худей – жена.Он и она – из выживших: тьма, баракв Треблинке или Дахау.С недоверьем глядятна студента-медика, думают: свой – не свой?Да, говорю, еврей. И тогда галдят,жалуясь на врача с медсестрой. Веснойбудет ровно шестьдесят лет со дняих женитьбы. Кивает на мужа: «Тогда он былвроде тебя… – и оглядывает меня, –…но постройней». Верный муж охраняет тыл.Она говорит: «Мы постились на Йом-Киппурдаже там… Берегли паек… А в этом годув первый раз в жизни не выдержали. Чересчур…»Говорит: «Когда он уйдет, я тоже уйду».Он – вечно мерзнущий; помнящий назубок:«Образ Господа виден смертному со спины, –засыпает, подушку подкладывая под бок, –Next year in Jerusalem. Все будем спасены». 3 «Все, что может случиться, случалось ужес другими» –это надпись на киноафише, реклама фильма.У ларька стоит нищий с извечным «sir, could yougive me…».Алабамский акцент; свитер драный, хотя и фирма.Сделай вид, что турист, что не знаешь-депо-английски.Алабамец икнет и – на чистом русском: «да елки,денег нет похмелиться» и «дорого тутв Нью-Йорке».Даже склянки, и те дорожают, даже огрызки.«Вот вчера, – говорит, – вроде было ещенормально».Объясняет, что «долларов было – на два кармана».Выпивали культурно, возвышенных тем касались.Но закончился пир. И товарищи рассосались.Лейся, жалостливый мотив, рефрен стародавний,панегирик отбросам общества и объедкам.У кого это было – «мистерии состраданий»,про родство всех живых и слиянье субъектас объектом?Про единую Волю-судьбу. На просторах картынезаметен сдвиг: на березовом фоне Визборили выговор алабамский, бренчанье кантри.Все как будто само собой, свободный невыбор.А по сути – поди