«Лемурами» Петруха называл без учета пола санитаров и санитарок, работавших в нашем морге. Была в этом доля справедливости. Все без исключения, они были какими-то мрачными, словно ночные животные, и руки имели значительно длиннее нормальных, будто их специально по этому признаку отбирали. Вечно смотрели на вышестоящий персонал широко открытыми глазами зомби.
Если вам кажется, что я свою работу не люблю, ошибаетесь. Люблю, и даже очень. И не только за то, что мне родственники умерших время от времени хорошие деньги платят. Начальство больницы не любит в наш старинный корпус заходить. И Петруха мужик классный, несмотря на свой ужасающий цинизм. На его месте иначе нельзя – крыша поедет. От рассвета и до заката с мертвецами общается, вот и ерничает. Он правильно для себя решил: перед ним на столах лежат не люди, и даже не их тела, а биологический материал – режь-кромсай. Если станешь смотреть на мертвеца, как на то, что было человеком – с недодуманными мыслями, несбывшимися мечтами, неиспытанными эмоциями, – долго не выдержишь.
Я – другое дело. Я до морга на телевидении гримером работал. Ведущих и гостей перед выходом в кадр в порядок приводил. В любой профессии есть свои секреты. От того, как грим ляжет, многое зависит. Из милого, приятного человека можно парой умелых мазков такое чудовище сделать, особенно если и осветитель с оператором и с режиссером передачи в сговоре – просто зомби натуральный в кадре окажется. Причем человек сам в зеркало смотреться будет и подвоха не заметит. Только камера нужную картинку увидит и на экран выведет. А можно и наоборот: из форменной проститутки при помощи грима и света сотворить телевизионного гламурного ангела во плоти. На студии так и говорили: Марат Бессмертных (это я, значит) лица людям меняет.
По первому времени увлекало, а потом не по себе стало. Почувствовал, что я сам словно частичку души у своих клиентов краду или, что страшней, наоборот, часть собственной души им отдаю – и ничего, кроме денег, взамен не получаю. А потом халтура подвернулась. Петруха, с которым мы в одном дворе росли, в одном классе учились, в морг пригласил разовый заказ выполнить. Их штатный гример за работу не взялся, сложная, а родственники не хотели в закрытом гробу хоронить. Работу за ночь сделал практически по одной прижизненной фотографии. Пришлось парню лицо восстанавливать, восковые отливки делать, пудрить их, гримом подмазывать… Но вышел покойник по высшему классу живее всех живых. Хотя, честно говоря, это уже не покойник был, а его скульптурный портрет в моем исполнении.
Ну а дальше сами знаете, как это случается с хорошим мастером. Один потенциальный заказчик друзей спросил, кто-то из тех, кто со мной дело имел, порекомендовал, и никакой специальной рекламы не потребовалось. Слухами земля полнится. А морг, где Петруха патологоанатомом работает, необычный – сюда со всего города свозят тех, кто не дома, не в больнице умер, а скажем, на улице или в магазине, кого машина сбила. Потому заказов у меня хватает. Обычно родственники, если деньги у них есть, расплачиваются, не скупясь. Ведь от смерти всякий откупиться спешит. В душе думает: если поскуплюсь, если ей должен останусь, она раньше положенного за мной придет. Сам я так не считаю. У каждого свое время. Его ни ускорить, ни отодвинуть невозможно ни за какие деньги.
Особенно же мне материал, с которым я работаю, нравится. Другие предпочитают холст, мрамор, цветное стекло для витражей, бронзу и даже золото в произведения искусства превращать, но это все по большому счету ерунда по сравнению с человеческим телом – самым совершенным и самым дорогим материалом на Земле. Со мной в этом смысле разве что мастера татуировки сравниться могут. Но у них другое – они лишь дополняют человеческую кожу, нанося на нее рисунок. Я же возвращаю душу в умершее тело, хотя бы на время прощания с родственниками и друзьями, но возвращаю. А это дорогого стоит. Люди не хотят смотреть в лицо смерти, им и в трупе подавай того, кого они знали при жизни. Близких людей не обманешь, они видят, кто перед ними в гробу лежит: родной человек или бездарно разрисованная кукла. Тут, в морге, я и понял, что настоящий мастер и рисовать на людских лицах есть мое призвание. Человек должен делать то, что умеет делать лучше других, то, чего никто другой, кроме него, не совершит. Иначе зря проживешь на земле. Вы хоть раз пробовали уловить и передать на словах, на бумаге, на холсте то, что было душой? То-то же, это не каждому дано. А я умею… Или мне казалось, что умею? Теперь даже не знаю.
Наши «лемуры» только с виду неповоротливые, а своему делу обучены. Одели клиентку в строгое черное платье на «раз-два-три»; я даже сигарету на крыльце докурить не успел, как толстая тетя Клава в застиранном синем халате с уважением к моей персоне произнесла:
– Марат, можете приступать. Она готова.
Сперва в морге младший обслуживающий персонал пытался называть меня по отчеству и при этом на «ты». Но в этом отношении я быстро навел порядок. Пусть будет одно имя без отчества, но зато на «вы». Надо уметь держать дистанцию. Один раз сдашься, второй – и не заметишь, как с этими «лемурами» начнешь по ночам медицинский спирт бухать.
Петруха знал – я страшно не люблю, когда во время работы мне смотрят под руку, а потому клиентка уже ожидала меня в небольшой комнатке, негласно отданной мне руководством больницы для работы. Патологоанатомы туда без дела не совались. Покойница лежала в дорогом гробу на больничной каталке. Сияли начищенные до зеркального блеска латунные ручки, матово переливался вишневый лак. Я даже пощелкал ногтем по блестящей поверхности. Гроб был сделан из настоящего дерева – не из штампованного пластика. Да и ручки – настоящее литье. Было бы стыдно подкачать со своим умением перед великолепием столярной работы.
Ярко вспыхнула бестеневая лампа под старым сводчатым потолком, залила безжизненным светом красивое, но уже тронутое печатью смерти лицо женщины. Я разложил на низкой полке баночки