Первые ряды были свободны, как, впрочем, при размещении народа на любом официальном и малоинтересном мероприятии. Люди норовили забиться подальше от трибуны. Иван всегда садился на третий-четвертый ряд, прекрасно понимая, что если начальство или кто-то из священников заставит пересаживаться поближе — а это происходило регулярно, — то вперед перемещаться будут именно задние ряды. И рассаживаться на первой скамейке под пристальным взглядом начальства.
Обычно перед накачкой опера переговаривались, обсуждали последние новости и происшествия за выходные. Сегодня все рассаживались молча, лишь поздоровавшись друг с другом.
Ивана это вполне устраивало. Он перехватил несколько взглядов в свою сторону, услышал краем уха, как кто-то сказал: «Ванька пришел», — но с вопросами и сочувствием никто не лез.
И слава богу.
Вошел Токарев, осмотрел зал, чуть вытянув шею и шевеля губами, будто и вправду пересчитывал собравшихся. Чуть дольше, чем на остальных, задержал взгляд на Иване. На секунду-две, не больше.
— Где Виноградов и Крамер? — спросил Токарев.
— Тута! — громко ответил Виноградов, а сидевший с ним рядом Крамер молча поднял руку.
— Какого рожна вы забились в самый зад? — громогласно поинтересовался Токарев. — Сколько раз было сказано — с первого ряда заполняем. С первого! Пересели вперед, жеребцы, не злите и не доводите до греха. Ну, помочь?
Недовольно бормоча, обитатели задних рядов двинулись вперед. Как обычно, как повторяется от накачки к накачке словно ритуал.
Вошел отец Стефан.
Никто не кричал «Смирно», никто не вскакивал, но словно судорога пробежала по рядам, обрывая гомон и шарканье, будто замораживая воздух в зале.
Высокий, подтянутый иезуит проходил к трибуне, четко печатая шаг, как на параде, но ничего нарочитого в его движениях не было — строгость была так же естественна для него, как была свойственна отцу Серафиму вальяжность движений вместе с ироничной полуулыбкой.
Отец Стефан никогда не улыбался. Во всяком случае, Иван за три года так и не увидел его улыбающимся. Другие ребята из Объединенной Инквизиции могли посмеяться в свободное время, некоторые даже могли выпить с операми в свободное время, а некоторых так даже и звали с собой на выпивку совершенно искренне — отец Стефан в любой толчее был в одиночестве. Будто прозрачная стена отделяла его от остальных.
Иван был уверен, что сегодняшнюю накачку проведет именно иезуит. И даже подозревал, какой вопрос он затронет первым.
Отец Стефан стал за трибуну, положив руки перед собой, будто сидел за партой. Обвел взглядом собравшихся.
Он молча смотрел в зал, зал молча смотрел на него, и это продолжалось почти с минуту.
Мертвая, совершенно безжизненная тишина. Даже дыхания не было слышно в зале.
— Сегодня отец Серафим хотел поговорить с вами о морали, — произнес иезуит холодным звонким голосом. — Нам казалось, что нелишним будет в очередной раз напомнить всем вам о скромности, смирении и благонравии. Но люди могут лишь полагать и надеяться. Жизнь все решает по-своему.
Иван с трудом подавил вздох. Он был прав — говорить будут о Фоме, о том, что произошло вчера недалеко от Сионских ворот.
— Иногда мне кажется, что миф о Пандоре люди запомнили неправильно. Кто-нибудь из собравшихся помнит, что осталось в ящике Пандоры, согласно мифу? — Отец Стефан обвел взглядом зал. — Мы же помним, что эта дама успела захлопнуть крышку ящика в самый последний момент. Какая напасть не успела вылететь наружу?
— Слепая надежда, — сказал кто-то с заднего ряда.
— Правильно. Вот уже несколько тысяч лет люди продолжают рассказывать друг другу о слепой надежде, которая не смогла вылететь… Мифы вообще лгут, но в данном случае ложь особенно изощренна. Рассказывая о слепой надежде, люди слепо надеются, что говорят правду. Что их надежда — не слепа. Что они прекрасно видят, на что можно надеяться, а на что нет. И, естественно, всегда ошибаются. Человеку свойственно надеяться слепо. Слепо, — повторил отец Стефан. — Другой надежды быть не может. Надежда подразумевает именно слепоту. И грех этот, это заблуждение не минует никого из нас. Не миновало оно и меня. Я надеялся, что каждый из вас знает о Божьем перемирии и о его ценности. Я надеялся, что не нужно день за днем напоминать вам, что и Закон о Божьем перемирии, и Акт о Свободе Воли написаны кровью. И написаны для спасения души человеческой. Те, кто писал эти законы, думали не только о каждом из нас, но и о грядущих поколениях, о сути человеческой жизни и судьбе человечества…
— Какая судьба при свободе воли? — буркнул Игнат Рыков, сидевший справа от Ивана. — Нету судьбы.
Рыков был спорщик известный и голос имел соответствующий своей фамилии. Голос прозвучал громко, словно не себе под нос пробормотал Игнат, а попытался перебить выступающего.
Отец Стефан сделал паузу, словно приглашая всех нетерпеливых высказаться, раз уж Рыков решил поспорить.
— Извините, — сказал Рыков.
— Каждый раз, столкнувшись с человеческой слабостью, я испытываю сильную жалость. Но, столкнувшись с человеческой глупостью, я хочу понять — до каких пор, до каких пределов она будет расширяться, — отец Стефан снова сделал паузу, но никто ею не воспользовался.
Все понимали, что сейчас иезуит говорит о Фоме. И то, что отец Стефан называет глупцом мертвого, особого одобрения среди этой аудитории вызвать не могло. И отец Стефан не знать этого не мог.
— Люди всегда были склонны к насилию. Со времен Каина и до сего дня. Церковь всегда пыталась остановить занесенный меч, но далеко не всегда у церкви это получалось. Еще в десятом веке были сделаны попытки, если уж не удавалось прекратить войны и убийства, то хотя бы ограничить их во времени, дать людям возможность хоть иногда почувствовать себя в безопасности. Тогда это не удалось, но после Возвращения, — отец Стефан перекрестился, и все сидящие в зале тоже перекрестились. — После Возвращения Закон о Божьем перемирии был дан каждому из нас и всему человечеству… Запрещено было убивать в рождественский пост, в Великий пост и с вечера пятницы до утра понедельника. И был обнародован Акт Двенадцати, или Акт Клеменса — Гедлиберга о Свободе Воли, — и снова сделал паузу иезуит, и снова никто ею не воспользовался.
— Два дня из семи запрещено насилие. Всего два дня из семи! Хотя можно было… и нужно, просто запретить это, прекратить, принудить наказаниями всех к исполнению закона. Под страхом даже не смерти, под угрозой вечных мучений. Но тогда была бы отобрана свобода воли, тогда уравнялись бы те, кто искренне не хотят насилия и убийств, и те, кто просто боятся наказания. Как отличить слезы наемных плакальщиц от слез родных