От ворот начиналась широкая и прямая аллея, обсаженная вековыми липами. Впереди, в её конце, виднелось трёхэтажное широкое здание классического лимонного цвета, с белыми колоннами и фронтонами, высокими арчатыми окнами первого этажа.
По аллее перед Фёдором и папой, всё в одном направлении, шагало немало народа – мальчишки в мундирах, отцы в сюртуках, матери в нарядных шляпках и длинных платьях, девочки, разряженные, словно куклы для бала; много было и военных, офицеров самого разного ранга.
Лето кончилось, кадеты возвращались в корпус, а самые младшие, как Фёдор, – вступали в него впервые.
– Не робей, – усмехнулся папа.
Конечно, папе хорошо говорить!.. Он полковник и всё такое, живым вернулся из Маньчжурии, хотя тёмные его волосы сделались совершенно седыми. Отец сегодня в парадном белом кителе, золотые погоны с двумя просветами, однако вместо орденов – планки. Феде почему-то стало вдруг жалко, что даже караульный у входа по уставу надел все награды, а у папы – только ленточки…
Зато справа на белом папином кителе – две красные нашивки за ранения, и мама всякий раз вздрагивает, когда самолично, не доверяя прислуге, берётся чистить папину форму.
И зачем сюда понаехали эти девчонки? Что им тут делать? Воображульки, зазнайки, капризы, насмешницы!.. Разве что Лизавета другая – совсем другая, её бы, наверное, и в корпус можно было б взять учиться! А остальные – даже не обратятся нормально, Федей там, или Фёдором, или Слоном лучше всего, как звали его в классе.
Слон – понятное дело, потому, что они Слоновы… то есть тьфу! Солоновы. Но в гимназии первую «о» немедля из фамилии выкинули, и Фёдор сделался Слоном. Не так и плохо, если по сути; а девчонки обычно: «Ах, господин Солонов! Вам понравилась эта соната? Правда ведь, такая чувствительная!..»
Чувствительная, ага.
Нет, с мальчишками куда лучше, тут и подраться можно, если что. Ну, заругают потом, конечно, но это ничего. А девчонку даже пальцем не тронь!
Чемодан немилосердно оттягивал руку, Фёдор тяжело дышал, однако изо всех сил старался угнаться за отцом. Полковник Алексей Солонов шагал широко, и не думая сделать скидку для сопящего с чемоданом сына.
Они поравнялись с кадетским семейством, которое тоже двигалось к бело-жёлтому зданию в конце липовой аллеи, но совсем медленно, потому что глава его, офицер с погонами капитана, сильно хромал и тяжело опирался на массивную трость. С другой стороны его поддерживала жена, бледная и худенькая, в скромном сером платье и такой же шляпке. Озабоченно поглядывая на отца и отставая на полшага, шла девушка лет, наверное, шестнадцати, совсем как старшая сестра Вера, с длинной пушистой косой. Фёдор заметил стоптанные её полуботинки, чуть обтрёпанные обшлага – семья была небогата, да что там говорить, просто бедна. Солоновы жили неплохо, хотя и не шиковали, как многие коммерсанты – отцы Фёдоровых соучеников, но сёстрам Вере и Наде носить разбитую обувь или там штопать чулки не приходилось.
Папа замедлил шаг, вгляделся. Хромой капитан со впалыми щеками, невысокого роста и тоже в белоснежном кителе, заметил старшего по званию, постарался выпрямиться; девушка отработанным движением подхватила его трость. Ладонь взлетела к фуражке таким отточенным, таким лихим движением, что, глядя на это, удавились бы от зависти старые фельдфебели из самой лейб-гвардии.
– Павел Николаевич, – сказал папа с лёгкой укоризной, тоже вытягиваясь по уставу и отдавая честь. – Ну что же вы меня-то позорите? Тянетесь, словно рядовой. Да ещё и перед детьми…
Капитан Павел Николаевич рассмеялся, хрипло и очень коротко, одним лишь единичным «х-ха!».
– Субординация, господин полковник, есть вещь первейшая в армии, о ней забывать никогда не след.
Папа вздохнул, покачал головой. Видно было, что капитан очень устал и рад этой возможности остановиться.
– Без чинов, прошу вас, капитан.
– Слушаюсь, господин полковник! – Павел Николаевич улыбался, но как-то странно, только одной стороной лица. Жена поддерживала его под руку и тоже робко улыбалась папе, дочка смотрела на него с жалостью, а ещё…
А ещё, оказалось, за ними за всеми прятался мальчишка-кадет, тоже в чёрном мундирчике с одной «шпалой» на рукаве; Фёдор заметил его не сразу, тот шёл наискось от них с папой, закрытый своими отцом, матерью и сестрой.
Вид мальчишка имел самый что ни на есть затрапезный. То есть нет, форма-то на нём сидела новенькая, идеально пригнанная, чистая, из дорогого сукна. Затрапезным был он сам – мелкий, тощий, из стоячего воротника торчала шея, такая тонкая, что казалась веткой, воткнутой в цветочную вазу. И худющий, словно галчонок. Нос большой, уши лопухами, цыпки какие-то на губах; в общем, паренёк никак не походил на бравого молодца-кадета, каковой перед самим государем промарширует так, что всем жарко станет.
И глядел он затравленно, словно зверёк в капкане. Затравленно и даже злобно.
И, как сам Фёдор, тоже тащил чемодан.
А орденов хромой капитан не носил, оказывается, вообще. Даже колодок. И… справа на белом кителе опешивший Фёдор насчитал аж пять красных нашивок. Три тонких, как и у папы, за лёгкие ранения; и две широких, за тяжёлые.
– Субординация субординацией, однако награды вы, Павел Николаевич, не носите, не по уставу… – заметил папа.
– Не ношу, как и любой настоящий маньчжурец не носит, – хрипло бросил капитан. – Пока не смыт позор Мукдена и Ляояна.
«Что он такое несёт?! – возмутился про себя Фёдор. – Так уж и позор! Ну, неудача, но не разгром ведь! Не как пруссаки французов в ту войну!..»
Папа пожал плечами. Дескать, я тоже маньчжурец, однако планки орденские с парадным кителем надел, как и положено. Нам тут фронда ни к чему.
Слово это, «фронда», Фёдор только что вычитал в романе «Двадцать лет спустя» и очень этим гордился.
– Что же не представите вы меня супруге вашей? – с лёгким холодком сказал папа.
Капитан снова дёрнул лицом, изобразив подобие улыбки.
Супруга и дочь были представлены. На папу жена Павла Николаевича смотрела робко, дочка же – с непонятной Фёдору сердитостью и льдом в глазах. Мальчишка, оказавшийся Константином, старательно попытался представиться господину полковнику по всей форме, но получилось это у него ужасно. Заэкал, замекал, сбился на солдатское «благородие», и то неправильное, потому что полковника полагалось именовать «ваше высокоблагородие».
Папа, конечно, сделал вид, что ничего не заметил.
– Не ждите нас, господин полковник… то есть Алексей Евлампьевич, – усмехнулся хромой капитан. – Нога у меня пошаливает, видать, япошкам предалась, плохо команды слушает!..
– Ничего, Павел Николаевич, – спокойно сказал папа. – Нам не к спеху. Сдача вещей в цейхгауз только через час, а построение и вовсе через два. Некуда торопиться.
Жена капитана, Мария Владиславовна, смотрела на папу совсем странно, прикусив губу. Фёдору стало не по себе, как обычно случалось, если мама или кто-то из сестёр собирался плакать. Дочка, Софья, предостерегающе положила матери руку на локоть, но та лишь досадливо дёрнула плечом.
– Милостивый государь Алексей Евлампьевич… я знаю, вы с Павлом были в одном полку…
– Мария! – хрипло зарычал капитан. – Прошу простить, господин полковник.
– А что «Мария»? – вдруг не послушалась жена. – Что «Мария»?! Сколько прошений