Наконец, пригласили. Поздоровались. Перстом указал мне на кресло, а сам начал перебирать перекидной календарь на столе. Сосредоточенно и упорно, страничка за страничкой, будто червонец там потерял. Этак минут пять прошло, за которые я, видимо, с помощью резной мебели и инкрустаций на столешнице должен был проникнуться величием его власти. А потом взглянул он на меня – и, как сваренное всмятку яйцо, чтобы легче отколупывать, обдал холодным концентратом своего канцелярского опыта. Спросил, в чем собственно ин-но-вация моей кон-цепции. И тут же минут на семь пошла фонограмма, где он, карьерный чиновник, мне, ну пусть среднему, но все-таки творцу, говорил о важности и необходимости исключительно творческих, амбициозных подходов к сложнейшим вызовам современности.

Я сразу понял, что я ему не интересен, но, по его мнению, он почему-то обязательно должен быть интересен мне. Для него каждый проникший к нему сквозь секретаршу – уже вызов современности.

А напоследок – вообще прикол! Вышел из-за стола, рабочая часть которого, кстати, наполовину была заставлена обелисками собственных фотографий, и вдруг уточнил, всегда ли у меня такая вольтеровская улыбка?

– Ну, а ты что? – рассмеялся Иволгин.

– А что я? Я понял, что вопрос решен. Вольтеры им в капралы, как водится, не нужны. Или ты думаешь, если бы я ответил «не всегда», он бы сказал «проверим»? Мне оставалось только подтвердить, что к Мари Франсуа Аруэ действительно как-то не очень благоволила государственная фортуна, и услышать напоследок недоуменное «А при чем здесь Ле Пэн?..» Значит, хоть что-то услышал… Вот такая у нас теперь элита.

– Да, элита, старичок, как и многие другие продукты, нынче у нас по большей части контрафактная.

– Это ты верно определил, – хмыкнул Нелюбов. – Наша элита – за углом разлита.

Тут к ним сквозь толпу просочились вечно суетящийся и вертящий головой в поиске носителей основных примет современности прозаик Роман Косицын и поэт Юрий Родов, известный своими легендарными розыгрышами и мистификациями, в частности, переводами стихов известной латышской поэтессы. Причем то, что стихов она не пишет и на латышском языке ее стихов не существует, выяснилось уже после вручения девушке премии Ленинского комсомола. Этакая Черубина де Габриак брежневской эпохи. Поздоровавшись, Юрий сразу озабоченно произнес:

– Слушайте, мне тут из Литфонда звонили, что надо за каким-то новым билетом подъехать.

– А из какого? Их теперь два. И у всех новые билеты, – усмехнулся Иволгин.

– Не два, а три, включая московский, – уточнил все и всегда знающий Косицын. – Они-то как раз в поликлинику оформляют, бывшую горкомовскую. Это, собственно, единственное, что осталось.

– Ага. Был я в той поликлинике, – поджав губу, заметил Родов. – К врачу записаться – через две недели, результаты анализов – через неделю, запись на УЗИ – еще две недели. Бесплатная медицина сводится в итоге к бесплатному патологоанатому.

– Ну, ведь была же своя поликлиника на «Аэропорте» – профукали, – театрально развел ладошки Косицын.

– А чего не профукали-то?! – громко, но абсолютно бесстрастно констатировал Родов. – Нам ведь много не надо. Была бы славы яркая заплата на ветхом рубище певца. Правда, лучше, когда эта заплата не просто славы, а Славы Зайцева. И лекарство наше одно – глоток свободы! Панацея для творца! Только вот свобода оказалась не жидкой, даже не жиденькой и не газообразной, а твердой… обглоданной и брошенной костью. Дома творчества были общие, строились на общие писательские деньги от Балтики до Иссык-Куля. Все обрели независимость – Россия ни при чем. А вот Переделкино, конечно, осталось общее, и отдыхает, как и прежде, всяк сущий в нем язык.

– Да ладно, – отмахнулся Косицын, – за Переделкино уже который год борьба идет. Суды, комиссии, прокуратура… «Литгазета» вот из номера в номер пишет!

– Ты, что ли, Рома, борешься или я? – вмешался в разговор Иволгин. – Это же борьба дачников с неудачниками! А о чем еще «Литгазете» писать? Защищает тех, кто успел участочки там отсандалить, коттеджи понастроить. У нас ведь везде нынче передел. Передел кино, передел литературы, передел жизненных ценностей… Сейчас опять начали все переименовывать. Вот с Переделкино бы и начали. От писательского поселка сейчас одни клочки остались. Его давно уже нет, есть вольное поселение Беспределкино, с соответствующим контингентом. Вот так!

– А мы, наше поколение вообще мимо проехало, – не унимался Косицын. – В прежние времена все места живые классики соцреализма занимали и их наследники. Вы же помните, как его раньше, сглатывая слюной вторую «е», называли?!

– Ну, это еще Пушкин задавался вопросом, почему это у нас приличные литераторы, собравшись вместе, ничего приличного сделать не могут. Все изменилось, а вот это – нет, – мрачно заметил Нелюбов.

– Ну не скажи, не скажи… – качнул головой Иволгин. – По меньшей мере один раз смогли. Помнишь, как все вместе – левые, правые, западники, почвенники – в едином порыве остановили ту сумасшедшую аферу с поворотом сибирских рек. А ведь уже было решение Политбюро. Как говорится, обжалованью не подлежит! Я до мелочей помню тот съезд в Доме Союзов. Хотя сейчас это уже кажется преданьем старины глубокой…

– А тебе не кажется, что тогда в Кремле приняли сразу два решения? – обычным своим внешне бесстрастным тоном продолжил Нелюбов. – Реки оставить в покое, а вот стихию писателей этих, властителей дум этих, действительно повернуть вспять и разбить на мелкие протоки, на тихие пруды и болотца. Направить их энергию друг на друга, а тиражи при этом аккуратненько снизить эдак в сотню раз, так, чтобы если не сибирские реки, то все их писательское творчество ушло в песок, в безлюдную пустыню. Ведь любую конструкцию, в том числе и Союз писателей, легко расшатать и обрушить, эдак попеременно поднимая то один, то другой край. То левый, то правый. Теперь-то уж об этом каждый знает.

Ну а уж пришедшие к власти всадники демократии, причем, заметьте, опять-таки