СССР мог запустить человека в космос. Но не мог наладить выпуск джинсов и жевательной резинки. Более того — эти невинные вещи считались опасной идеологической диверсией, символом ненавистной (и вожделенной) западной роскоши.
Да, нам хотелось носить джинсы. Эти синие штаны с двойной строчкой — одежда простых американских работяг — была красивее и удобнее того, что шили здесь. Хотелось красивых игрушек. Например, маленьких фигурок ковбоев, спецназовцев, рыцарей. Советская промышленность умела выпускать только оловянных солдатиков, у которых не было даже лиц. А у пластмассовых американских героев были лица, а в руках — маленькие пистолетики, и они были классные. Ещё — кассет и пластинок с западной музыкой. И прочей разной мелочёвки — лёгкой, разноцветной, которой в чугунно-сером СССР не было. Даже этой несчастной жвачки.
Чтобы вы понимали, как же советским людям хотелось попробовать жвачку, небольшая история. В марте семидесятого в Сокольниках проходил товарищеский матч по хоккею среди юниоров — ЦСКА и каких-то канадцев. Канадцев спонсировала фирма Wrigley. Фирма производила дешёвую жевательную резинку. По условиям контракта каждый хоккеист получил коробку с пятнадцатью кило жвачки, которую должен был раздать бесплатно. И когда они стали её раздавать, началась дикая давка, в которой погиб двадцать один человек. В основном, подростки — 13 жертвам не исполнилось 16 лет. Еще 25 человек получили увечья. Не знаю, как они после этого относились к жвачке Wrigley. А вот как после этого относиться к СССР?[1]
Но тогда мы такими вопросами не задавались. Мы просто сидели на крыше, смотрели на строящиеся дома и болтали о том, хорошо ли быть спортсменом.
— Лёшка, — убеждал меня Саня Дорофеев, — ты же лыжник! Ты же лучший по лыжам! Займись спортом! Представь — пьедестал, медаль. Играют гимн страны.
— И девчонки глаза лупят, — подхватил Вова Капранов. — Да фигня этот спорт! Слушайте сюда. Батяня матери рассказывал, ну я подслушал… только это между нами, ясно?
Мы пододвинулись поближе. Вовка был генеральский сын, так что ссылка на батю звучала убедительно.
— Есть такая специальная группа, — шёпотом заговорил Вовка. — Там самые сильные мужики со всей страны. Они лучше всех дерутся. Стреляют без промаха. Вообще всё могут.[2] Но они очень секретные. Про их работу даже родители не знают. И жёны. Все думают, что они… ну где-нибудь там штаны просиживают. А они этой зимой захватили дворец в Афганистане. Точнее крепость. Представляете, крепость! И каждому из них за это дали Героя Советского Союза. Представляете? Живешь, и никто вокруг не знает, что ты герой!
Я почему-то сразу поверил, что это правда. Есть такая секретная группа.
И тогда мне больше джинсов, больше импортных пластинок, даже больше чем восхищённых девичьих взглядов захотелось увидеть этих людей. А ещё больше — стать таким, как они. Самым сильным мужиком, который стреляет без промаха и может захватить крепость.
Если бы мне тогда кто-нибудь шепнул на ухо, что я буду служить вместе с теми — и под командованием тех — кто штурмовал дворец Амина…
А знаете, я бы поверил. Мне было пятнадцать лет, и я был готов поверить во что угодно.
1985, осень. Орёл. Орловское высшее военное командное училище связи КГБ имени М.И. Калинина
— Курсант Филатов, срочно вылетаете на секретное задание! Можете не вернуться! — заорал Лёша, вскочив на стул посреди столовой во время обеда.
Я тоже вскочил, отдал честь, и ответил, чеканя слова:
— Так точно! К вылету готов!
Дежурный прикрикнул на нас. Мы сели. Лёха торжествующе ухмыльнулся. Я тоже. Мы оба знали — нам выпал счастливый билет.
Я закончил школу в 1982 году. У меня не было особых проблем с учёбой — и, что важнее, с поведением. Не потому, что я был пай-мальчик. Но мне везло. Например, однажды меня с друзьями задержал в кафе, где мы выпивали, комсомольский патруль. К счастью для меня, с нами увязался тот самый генеральский сынок. Его папа и замял дело в милиции — причём не только в отношении сына, но и меня тоже. Мы жили в одном военном городке, так что милиция была местная, генерал смог договориться. Другим повезло меньше. Они попали на учёт в детскую комнату милиции. Что в советское время означало — шансов на хорошее место учёбы у человека больше нет. Через полгода я с примерным поведением в аттестате уехал поступать в военное училище. И уже окончив его, узнал — на побывке дома — что один из моих тогдашних приятелей в тюрьме, а второй в могиле. Нанюхавшись какой-то дури, он выбросился из окна девятого этажа маминой квартиры, где мы часто собирались… Не отмажь в той истории в кафе папа-генерал своего сынка и меня заодно, не видать мне военного училища как своих ушей.
Но это я узнал потом. В тот момент, удачно поступив, я налёг на учёбу и спорт. Я был уверен, что у меня отличные перспективы, иначе и быть не может.
А потом в училище пришли люди из «Группы А», чтобы отобрать для себя лучших.
Я сразу понял — да, это они. Те самые сверхлюди, о которых когда-то рассказывал Вовка, генеральский сын. Секретные герои Афгана, лучшие из лучших.
Я не стал скрытничать и рассказал всё, что знал о Подразделении. И хотя знал я немного, но всем захотелось попытать счастья и попасть в элиту элит.
Накануне дня отбора мы с Лёшей Ивановым — моим ближайшим другом в училище — не могли заснуть. Уже под утро, с вымотанными нервами, мы всё-таки забылись сном.
Отбор был жёстким. Двадцать километров кросса, сто отжиманий, спарринги по рукопашке. Прошли двое — я и Лёшка. Нам очень хотелось, и мы сумели выложиться.
Мы были абсолютно уверены, что нас возьмут. Не могли не взять. Мы были единственные, кто показал класс. Мы ждали, когда нам оформят документы.
И дождались. Однажды обоих выдернули с занятий к командиру батальона, которой спокойно сказал:
— Иванов и Филатов. Насчет зачисления в Группу «А» — отбой. Приказ руководства. Свободны.
Я заплакал. Впервые во взрослой жизни.
Самым унизительным было то, что нам ничего не объяснили. Мы не знали, чем провинились, за что нас завернули. Спросить было не у кого. Впрочем, в военном училище задавать вопросы не принято.