По сводкам разведчиков к нам стягивают семь тысяч бойцов и это против тысячи русских воинов, половина из которых необученные ополченцы… Страшно, до скулежа страшно, но мы держимся. Мы стоим насмерть, за свою Родину, за Россию. Мысли об отступлении посещают, но давлю их на корню. Я не могу предать остальных…
Что же произошло? А? Я не хочу видеть сон, я хочу обратно!!! Я попытался удариться изнутри о того, чьими глазами смотрел, но мое бесплотное тело словно висело в невесомости, а тело бойца жило своей жизнью и подчинялось только хозяину.
Степан с самого начала обороны здесь воюет, израненный телом, с издерганными нервами. Выходит из бруствера за секунду до взрыва, ускользает от пуль и осколков, что вонзаются в то место, где он только что стоял. Счастливчик, чего нельзя сказать о напарниках по расчету, пятерых забрала безносая. Степан – везунчик, но в то же время никто не хочет выходить с ним в пару. Мужчина словно перебрасывает свою долю на напарников.
– У меня есть медальон заговоренный, вот он пули и отводит, – смеётся на расспросы Степан.
Даже как-то показал медную бляшку, не больше алтына. На одной стороне искусно выбит арбалет, позади какие-то древние руны. Говорит, что от деда досталось и теперь охраняет пуще железобетонных стен. Говорит с улыбкой, а глаза смотрят испытующе – верю ли?
Медальон! Он такой же как у меня – значит это тоже ведарь? Быстрее бы закончился сон, ведь там Юля…Там Юля!!!
Вот и меня цепляет, хотя вряд ли из-за везучести Степана. У нас почти все воины в той или иной степени ранены. Убитых не успеваем хоронить, огромные серые крысы шмыгают по трупам. В наше окно уставился пустыми глазницами мой старый знакомец. Наглые вороны выклевали ему глаза. Михайло лежит всего в сотне метров, но к нему нельзя приблизиться – летним ливнем сыплются пули, бомбы, гранаты. Артобстрел продолжается, снаряды ухают с частотой швейной машинки, гул от взрывов почти сливается в один сплошной вой. Наша артиллерия отплевывается в ответ.
Я протягиваю ленту с уложенными свинцовыми малышами, щелкает затвор и «Максимка» снова оживает, посылает смерть по чернеющим окопам. Степан редко стреляет мимо, за каждую пригоршню патронов окопы расплачиваются одной немецкой жизнью. Наш пулемет редко стоит без работы…
Я невольно стал сопереживать солдату. Жар битвы увлек меня – если сейчас не могу узнать, что случилось с Юлей, так хоть больше запомнить из показанной жизни.
Разведка доносит, что идут странные приготовления у немцев, показываются какие-то баллоны, трубки. Мы догадываемся, что грядет химическая атака, но не можем ничего ей противопоставить. Остаётся стараться выбить как можно больше противников. До чего же тошно смотреть, как палач раскладывает свои инструменты.
В желтое небо, похожее на голландский сыр, взвивается яркая ракета – что-то начинается. Какой-то сигнал для немцев, хотя нас и так обстреливают не переставая.
Пехотная атака?
Вряд ли, когда немцы идут – их пушки молчат. Не желают они попадать под свой обстрел.
Неужели начинается химическая атака?
– Петруха, смотри! – Степан машет головой на окопы. – Вон она как, смертушка-то приходит!
Я облокачиваюсь на выщербленный подоконник и выглядываю наружу, где из окопов выползает темно-зеленая полоса. Ветер весело гонит эту тучу в нашу сторону, словно туман набегает на чахлые деревца в долине. Однако, если утренний туман светлеет белыми космами, то эта туча зеленеет болотной тиной.
Смерть идёт, накрывает широким подолом балахона всё, что попадается на пути. Вижу, как хватаются за горло пехотинцы в окопах, сгибаются и падают скрюченные люди, похожие на мух, что засыпают зимой между стекол.
– Отче наш, иже еси на небеси! – кричит молодой солдат, что стоит у скрытой в рощице пушки, когда к нему подползает волна.
Мы зачарованно смотрим на нее – впервые сталкиваемся с такой подлостью войны. Ни противогазов, ни баллонов с кислородом, лишь взрывающиеся снаряды, визжащие осколки и неумолимо ползущая широкая полоса. Около тысячи человек в крепости, и никуда не отойти – артобстрел не дает высунуться.
Я был готов взвыть вместе с солдатом от полной безысходности – деваться некуда и молодое тело должно лечь бездыханным трупом. Наверно, так себя ощущают приговоренные к смертной казни, которых ведут к месту последнего вдоха.
– Эй, Петруха, воду тащи! – Степан скидывает сапог и живо разматывает ткань портянки, затем орёт так, что перекрывает грохот взрывов. – Бойцы, укутывайте рыла мокрой тряпкой!!!
Солдаты, кто слышит клич, тут же садятся на пол и начинают исполнять указание. Темно-зеленая масса приближается, подергивается как живая под порывами ветра. Клубятся валы дыма внизу, сверху полоса разрывается на зловещие клочья.
Я срываю с пояса фляжку и, смочив портянку, передаю баклажку Степану. Его продырявленная фляга лежит поодаль – на днях немецкая пуля попала в днище, когда он пил, и на выходе вильнула в левую сторону, просвистев у края уха. Эта пуля ещё раз подтвердила славу Степана как везучего человека – несколько миллиметров вправо и он бы сейчас не командовал.
Застарелым потом пахнет мокрая повязка на лице. Я оглядываюсь на сослуживцев. Взрывы и разряды никого не пугают – приближается гораздо худшая участь, от которой не спрятаться и не скрыться за толстыми стенами.
Посреди нашей площадки падает и подпрыгивает небольшой цилиндр с оперением на конце, из него тут же начинает струиться ядовитый дым. Немецкие артиллеристы переходят на газовые снаряды, не дожидаясь, пока темно-зеленая смерть накроет крепость ядовитым плащом. Я выбрасываю цилиндр наружу, но прилетают другие, ещё и ещё, зеленый туман поднимается выше.
Мне стало страшно, я понял, что чуют люди в газовых камерах – я задыхался вместе с солдатом.
По моим легким скальпелем хлещет резь, воздух заходит расплавленным свинцом, каждый вдох сгибает пополам…
Справа ничком падает соратник по строю, двадцатидвухлетний парень с Рязани. Так и не успели толком познакомиться – ни по пути в этот ад, ни в перерывах между обстрелами…
Степан опускается на колени, сотрясаемый жутким кашлем, я тоже обнимаю холодный пол – в надежде захватить глоток неиспорченного воздуха…
Сознание мутится, все плывет перед глазами, куски железобетона, отскочившие от стен, то увеличиваются в размерах, становясь величиной с дом, то уменьшаются до горошин. Исчезает крепость вместе с ужасами смерти…
Перед глазами всплывает лицо оставшейся дома любимой Татьянки, как она стоит в лучах уходящего солнца, обнажаются в улыбке сахарные зубки, легкая рука манит к себе. Вокруг, до самого горизонта, расстилается широкий луг, его покрывают васильки, ромашки, колокольчики.