«Это конец!» Он бросился к окну, стал дергать заклеенные с осени рамы, они не поддавались. Чьи-то руки обхватили его, потащили, повалили на диван, крепко сдавили горло. Колька захрипел… и проснулся.
Солнце лежало на полу большими квадратами. Он сел на диване, весь мокрый от пота, сердце колотилось ужасно. Но нахлынуло и громадное облегчение: все пережитое оказалось очередным ночным кошмаром.
«Господи, — взмолился он, — и когда это кончится?!»
Отдышался, успокоился. Ночь прошла, пережить бы день.
По утрам состояние препаршивое — колотун, кумар долбит. Вроде ничего не болит — ни голова, ни живот, ни сердце. Болит душа, просто воет! Тут одно только средство поможет… Колька пошарил, больше для порядка, по карманам, ничего не обнаружил. Обвел глазами комнату.
Шифоньер «карельской березы», вместо зеркала — серый лист фанеры, стекло давно разбито, стоит пустой. Вся одежда, какая есть, на нем, не считая телогрейки и старой солдатской шапки, что висят на гвозде в прихожей. На них не позарился никто из случайных собутыльников, изредка таскавших у Николая вещи, мало-мальски годные на продажу.
В книжном шкафу — одна дверца оторвана и прислонена к стене — десятка полтора книжонок по специальным предметам, память о годах учения. Их не покупали ни в одном книжном магазине. Этой весной он пытался всучить их молоденькой продавщице в «Букинисте» по гривеннику за штуку. Выходило как раз на портвейн. Но та ни в какую не согласилась. Принес назад.
На круглом столе с ободранной крышкой — клочья газеты, заплесневелые огрызки. Колька вспомнил, что не ест уже три дня, не хочет. Один стул валяется у стола, другой — у продавленного дивана.
Продать нечего, это он знал и без осмотра комнаты.
Колька вышел из подъезда. Ни души. «Интересно, сколько сейчас времени?» В конце улицы показался одинокий прохожий. Колька спросил его:
— Который час?
— Без пяти семь, — ответил тот.
«Час еще мучиться…» Гастроном открывался в восемь. «Спасибо продавцам, хоть краснушки можно стало купить с открытия», — размышлял Колька. Раньше, когда начались все эти строгости, совсем туго приходилось. Теперь пресс ослаб, из-под полы и до одиннадцати отоваривают. Однако ждать-таки долго. Зайти к Харе? Он с тех пор, как беляк его хватил, всегда на ночь запасает.
…Колька чувствовал, что и ему беляка — белой горячки — не избежать. То сны кошмарные, то бессонница — все к тому идет. И у Хари так же начиналось… Тяжелыми ночами, когда нет сна и на дне припасенного, чтобы не помереть, пузырька шафрана осталось последняя граммушка, он, лежа с закрытыми глазами, представлял себе беляка. В черной пустоте двигалось белое гибкое существо, напоминавшее обезьянку с длинными, до колен, мощными передними лапами. Вот этими лапами беляк его и схватит, думалось Кольке…
Но как остановиться? Если ему сейчас вот, в ближайшее время, не выпить, он не знает, что сделает! Умрет…
Были бы силы или хоть смелость, он не выклянчивал бы глоточек, не унижался бы, стреляя мелочишку, а просто отнял бы или украл. Но сил давно нет, дай бог ноги носить, нет и смелости. Иной раз наскребет на бутылочку и крадется проходняками, а то друзья на хвост сядут, в спецуху. Малец десятилетний подойди и скажи: «Давай деньги!» — и отдаст.
Плакать все почему-то хочется, если видит или слышит что-нибудь хорошее. Недавно сидел на одной хате, по радио сказку передавали, так он всплакнул даже, хотя какое ему дело до всех этих зверушек.
Навстречу попался парень в стареньком тренировочном костюме и кедах. Он легкой рысцой пробежал мимо, приветственно кивнув Кольке. Это был Женька Бурундук. Он в свое время крепко выпивал, до больницы дело доходило, но сумел остановиться и уже лет пять как в рот не берет. Колька подивился еще раз про себя человеческой выдержке и не без горечи подумал, что ему столько не протерпеть.
«Людям спираль вшивают, и то не помогает. Нет, если уж кто пьет, тот надолго не остановится, все равно сорвется. Все там будем…» — заключил он, не уточняя, где это там: в больнице ли, на кладбище…
Харя жил в первом этаже пятиэтажного дома довоенной постройки, удобно было постучать в широкое окно его комнаты. Но только постучать, увидеть в окно ничего не увидишь. Покрытое снаружи толстым слоем пыли, оно еще и заделано изнутри листами картона — от лишних глаз. Сверху, где форточка, в картоне продрана дыра — для света и воздуха.
Колька долго стучал условным стуком по раме, наконец недовольный, сиплый спросонья голос спросил:
— Ну, кто там еще? — И в форточке показалась бронзовая физиономия Хари, Мишки Харитонова, давнишнего собутыльника и друга.
— Ты, Колян?
— Я, открой…
Колька обогнул грязно-желтый корпус дома, вошел в мрачный, загаженный кошками и людьми подъезд и толкнул дверь Мишкиной квартиры. Раньше здесь находилась коммуналка на три семьи. В одной комнате тихо тлела интеллигентная старушка, в прошлом преподавательница немецкого языка, дававшая частные уроки. В другой хозяйничали муж и жена Плешивины. Эти самые Плешивины постоянно отравляли Мишке жизнь, угрожая принудительным лечением, собирая по квартирам подписи, чтобы его выселили из города, науськивая на него участкового, товарища Ястребова. Плешивиха усиленно создавала вокруг Мишки обстановку общественной нетерпимости. На Мишкину нравственность Плешивины плевать хотели, их интересовала его жилплощадь. Неизвестно, как бы все это кончилось, но в первом этаже расширили булочную, отхватив от квартиры две комнаты. Харя остался на такой урезанной площади один, чем был несказанно доволен.
На Кольку пахнуло густым, затхло-кислым. Такой дух бывает в залах ожидания старых вокзалов, в тюремных камерах и в хатах, где подолгу живут опустившиеся пропойцы.
— У тебя вмазать ничего нету? — с ходу спросил он у друга.
Харя секунду поколебался, хотел сказать — нет, мол, но сообразил, что Колька все равно не уйдет, похмелиться же надо, и признался:
— Есть, чуток. — Он вытянул из-под железной кровати початую на треть бутылку «Арарата». — С ночи осталось…
В комнате, кроме кровати и хромой табуретки, ничего не было, и они прошли в большую, на три плиты, кухню с окном, до фрамуги закрытым картоном. У окна столик, сплошь заставленный разнокалиберными стаканами. Многие заходили к Харе выпить со своей посудой, да так и оставляли ее здесь.
— Счас, раскумаримся. — Мишка выбрал два стакана почище и разлил вино.
Вот он, миг, ради которого живет и мучается, умирает и воскресает алкаш! Раскумарка — опохмелка. Забыта разом тяжкая прошлая ночь, не думается о тумане позади и мраке впереди. Вот он — стаканчик, вот он — аршинчик! В кухонных потемках распространился вкусный острый запах — краснуха.
Но сразу весь стакан пить не годится, может вывернуть. Вообще-то кого как, иной и одеколон с похмелья выпьет, но себя Колька знает. Да и ослаб после трех дней голодухи.
Аршинчик на край стола, в руки не брать — трясет всего.