12. О ее бывших мужчинах за ужином упоминалось лишь вскользь: один работал в мастерской в Италии, ремонтировал мотоциклы, с Хлоей он обращался очень плохо; другой, к которому она относилась по-матерински, в конце концов попал в тюрьму за хранение наркотиков; еще один был философ-аналитик из Лондонского университета («Не надо быть Фрейдом, чтобы понять — он был для меня папочкой и я с ним ни разу не спала»); следующий испытывал для фирмы «Ровер» новые машины («До сих пор не могу объяснить себе, как это вышло. Наверное, мне понравился его бирмингемский акцент»). Не вырисовывалось никакой ясной картины, а потому в портрет ее идеального мужчины, формировавшийся в моей голове, приходилось все время вносить поправки. Говоря о каждом, она за что-то хвалила его и за что-то ругала, и это заставляло меня тут же бросаться лихорадочно переписывать «я», которому я уже собрался соответствовать. В какой-то момент она, казалось, отдавала предпочтение ранимости, а сразу за тем ругала ее, выставляя на первое место независимость. Если в эту минуту она превозносила честность как высшую добродетель, уже в следующую — ее слова звучали апологией супружеской неверности, поскольку брак — еще большее лицемерие.
13. Противоречивость ее взглядов приводила к тому, что я буквально превратился в шизофреника. Каких черт характера мне не нужно стесняться? Как мне не оттолкнуть ее и в то же время не показаться надоедливым подпевалой? Пока мы челюстями прокладывали себе путь от блюда к блюду (полоса препятствий для юного Вальмона), я все время чувствовал, как, попробовав наудачу высказать одно мнение, я затем, минуту спустя, искусно изменяю его, чтобы оно совпало с точкой зрения Хлои. Любой ее вопрос заставлял меня трепетать, поскольку он мог случайно задеть тему, которая непоправимо оскорбила бы ее. Разговор за главным блюдом (у меня это была утка, у нее — лосось) напоминал болото, усеянное минами: думаю ли я, что два человека должны жить только друг для друга? Было ли мое детство трудным? Любил ли я когда-нибудь по-настоящему? Как это было? Что руководит моими поступками — сердце или голова? За кого я голосовал на последних выборах? Какой мой любимый цвет? Думаю ли я, что женщины менее постоянны, чем мужчины?
14. Поскольку оригинальность предполагает риск оттолкнуть тех, кто не согласен с точкой зрения говорящего, я полностью отказался от оригинальности. Я только приноравливался ко всему, что, по моему мнению, должна была чувствовать Хлоя. Если ей в мужчинах нравилась грубость, пусть я буду грубым, если ей нравился виндсерфинг, я готов был стать виндсерфингистом, если она ненавидела шахматы, я был согласен ненавидеть шахматы. Мое представление о том, каким она хотела видеть любимого человека, напоминало тесный пиджак, а мое подлинное «я» — толстяка, так что вечер походил на попытку толстяка влезть в пиджак, который слишком узок для него. Это были отчаянные усилия втиснуть выпирающую плоть в фабричное лекало, втянуть талию и задержать дыхание, только чтобы ткань не начала рваться. Не удивительно, что моя осанка не была такой непринужденной, как мне, возможно, хотелось. Как толстяк может вести себя непринужденно в пиджаке, который ему мал? Он так боится, что пиджак треснет по швам, — он вынужден сидеть смирно, почти не дыша и молясь о том, чтобы этот вечер закончился без катастрофы. Любовь превратила меня в инвалида.
15. Хлоя мучилась другой дилеммой: подошла очередь десерта, а поскольку выбрать нужно было что-то одно, желаний оставалось гораздо больше.
— Как ты думаешь, шоколад или карамель? — спросила меня (выглядела она при этом виноватой). — Может быть, ты возьмешь одно, а я — другое и мы поделимся?
Мне не хотелось ни того, ни другого, мой желудок буквально отказывался принимать пищу, но надо было думать не об этом.
— Я прямо обожаю шоколад, а ты? — спросила Хлоя. — Не могу понять людей, которые не любят шоколад. Однажды у меня не складывались отношения с парнем — Роберт, я тебе о нем говорила, — я никогда не чувствовала себя с ним комфортно, только было непонятно почему. Потом все прояснилось: он не любил шоколад. Я хочу сказать, не просто не любил, а прямо-таки терпеть не мог. Можно было положить перед ним плитку, и он бы к ней не притронулся. Представляешь, насколько подобный образ мыслей далек от всего, с чем я могу ужиться? После этого, ясное дело, нам пришлось расстаться.
— Тогда давай возьмем оба десерта и попробуем друг у друга. Но что ты выбираешь?
— Не знаю, — соврала Хлоя.
— Правда? Тогда, если тебе все равно, я возьму шоколад, просто не могу отказать себе в этом удовольствии. Видишь здесь, в самом низу, двойной шоколадный торт? Думаю, попрошу принести его. Он выглядит самым шоколадным.
— Ты настоящий грешник, — сказала Хлоя, кусавшая губу от смешанного чувства предвкушения и стыда. — Но почему бы и нет? Ты совершенно прав. Жизнь коротка, и все такое.
16. Я в очередной раз солгал. У меня, сколько я себя помню, всегда было что-то вроде аллергии на шоколад. Но как я мог быть честным и признаться в своих желаниях, если любовь к шоколаду оказалась явно важнейшим критерием совместимости с Хлоей?
17. И несмотря ни на что, моя ложь была неоправданной: в ней я