Она достает книгу, раскрывает ее, прислоняет и сама прислоняется к другим книгам и пролистывает. Захлопывает книгу и засовывает под мышку. Достает еще пару. Пока еще Пэдди хватает сил пройти через всю комнату, прижимая две-три книги в твердом переплете к груди. Она роняет их на стол перед ним. Он читает то, что попадается на глаза, когда одна распахивается.

Пока я пишу это скучное письмо, бушует гроза. Она так красиво шумит, что хочется выйти на улицу.

Ха, — говорит он.

Пэдди улыбается. Потом она пару раз стучит клешней по дате вверху страницы, где стоит 1922 год. Возвращается к своему стулу и опускается в него.

Как раз подходящий для тебя год, — говорит она. — К чему причастен один из пяти миллионов живущих в мире в 1922 году?

Она поднимает брови — хочет увидеть, что скажет Ричард. Тот молчит. Он без понятия, что должен сказать.

Британская империя, — говорит она. — И, окидывая мысленным взором весь мир, разве не в это примерно время набирает силу Муссолини? Об этом что-нибудь есть в романе?

Ты же меня знаешь, — говорит он. — Возможно, я проглядел. Я не самый внимательный читатель на свете.

Ну и, возвращаясь домой, 1922 год — это убийство Майкла Коллинза, — говорит она.

Разумеется, — говорит Ричард, пытаясь вспомнить, кто же такой Майкл Коллинз[8].

Задумайся над этим, — говорит Пэдди. — Заваруха в Ирландии[9]. Новенький союз. Новенькая граница. Новенькие вековые ирландские массовые беспорядки. Только не говори мне, что все это снова не актуально в новеньком старом смысле.

Она закрывает глаза.

И, возможно, напомни Терпу об Уилсоне, — говорит она. — Это ему понравится: еще больше политических убийств. Я имею в виду Генри Уилсона — знаешь, кем он был[10]?

Э, — говорит Ричард.

Член кавалерийской бригады, командир времен Англо-бурской войны, начальник Императорского генерального штаба в Первую мировую, непримиримый ирландский юнионист, и когда республиканцы убили его возле его же дома, то плеснули бензином на уже подожженный фитиль — фитиль Гражданской войны в Ирландии. Но ты же все это знал, разве нет? Что еще? (Пэдди нет в комнате — она в облаках.) 1922-й. Год, когда все сколько-нибудь значимое в литературе раскололось. Распалось на куски. На маргитских песках[11].

Безусловно, — озадаченно говорит он.

Я хочу сказать, — говорит она, — все это как на блюдечке, да еще и история в подарок. Реальные люди волей случая в одном и том же месте, и при этом ничего не знают, не знакомятся. Так близко сталкиваются. В нескольких сантиметрах. Это уже само по себе гениально. Но у одной военная машина отняла брата, а у другого почти отняла рассудок. А то, что они пишут, меняет всё. Они разрывают шаблон. Они модернисты. Такие, как Золя и Диккенс, передают эстафету таким, как Мэнсфилд и Рильке — двум великим бездомным писателям, великим изгоям. Она была новозеландкой, а он — кем он был? Австрийцем? Чехом? Богемцем?

В книге он довольно богемный, — говорит Ричард.

Не в этом смысле, — говорит она. — Послушай. Британская империя и Германская перемалывают друг друга, словно два исполинских жернова, миллионы уже погибли, а они снова собираются перемолоть другие миллионы в следующей войне. Это было бы что-то с чем-то, Дубльтык. Ей-богу, что-то с чем-то. Скажи Терпу. Тоска по обалденному имперскому прошлому.

Я тебя слышу, — говорит он. — Да.

И за всем этим, — говорит Пэдди. — Все, что может значить гора.

В каком смысле, что может значить гора? — спрашивает Ричард.

Бог им в помощь в их швейцарской деревеньке, — говорит она, — и все эти огромные зазубренные акульи зубы Бога вокруг, как будто они уже на языке в гигантской пасти. В Швейцарии, так называемой нейтральной зоне, в воздухе тоже носятся споры следующей дозы имперского фашизма, которые переносятся по воздуху, как испанка.

Да, — говорит Ричард. — Точно.

(Боже, — думает он при этом. –

Что весь мир будет без нее делать?

Что я сам буду без нее делать?)

И это только начало, — произносит она. — Будет еще больше. Гораздо, гораздо больше. Я подумаю. Сделаю кое-какие заметки, хорошо, Дубльтык?

Ричарда переполняет физическое облегчение, как будто кто-то только что включил у него внутри теплый душ. Вполне возможно, он даже протекает от облегчения. Он смотрит на свою одежду, чтобы убедиться, что это не так. Это не так. Он снова поднимает голову.

Спасибо, — говорит он. — Пэдди, ты лучшая.

Но я не могу сделать все это за тебя, — говорит она.

Нет-нет, на это я даже не рассчитывал, — говорит он.

Он ей подмигивает. Она остается невозмутимой, с каменным лицом.

Ты и твои хотелки, — говорит она. — Да ты бы заставил меня прислать с того света историческое исследование, загробное эссе — Рильке то, Мэнсфилд сё, и даже тогда бы пожаловался на почерк.

Пэдди, — говорит он.

Тебе придется думать своей головой, — говорит она.

Я недотепа, Пэд, — говорит он. — Тебе ли не знать.

Нет, у тебя всегда был талант: ты видел голоса, — говорит она.

Ха, — говорит он.

(Недаром он ее так любит.)

Но тебе придется быть жестким, — говорит она. — Жестче, чем ты есть. Придется быть готовым сказать Терпу, с чего начинать.

Сделай эти заметки, Пэд, — говорит он.

Всегда можешь справиться в своем стареньком iPad, — говорит она.

Их старая шутка. Они смеются, как школьники. Под сводом прихожей появляется близнец, впустивший его через входную дверь.

Нам кажется, что, возможно, вам лучше уйти, Ричард, — говорит он. — У мамы немного уставший вид.

Рабочее название? — спрашивает Пэдди.

Она говорит это так, словно близнеца здесь нет. Ричард тоже его игнорирует.

Такое же, как у романа, — говорит он. — Чтобы убедить людей, что это экранизация книги, которую купила тьма народу, а значит, должно быть что-то хорошее.

А сам роман как называется? — спрашивает она.

Апрель.

Ах, — говорит Пэдди. — Конечно. Какое название для книги. Апрель.

Она закрывает глаза. Вдруг она кажется очень уставшей.

Он натягивает еще мокрый носок. Встает без туфель, снимает их с радиатора и держит за задники.

Она сжимает на столе кулак.

Простые цветы нашей весны — вот что хотелось бы еще раз увидеть, — говорит она.

Ричард натягивает промокшую туфлю. Морщится от холода.

Так вот что означает «поджилки трясутся», — говорит он.

Оставайся, сколько хочешь, — говорит она, не открывая глаза. — Приготовь себе обед. Навалом всего в холодильнике.

Тебе что-то приготовить? — спрашивает Ричард.

О боже, нет, — говорит она. — Кусок в горло не лезет.

Мы уже обо всем позаботились, спасибо, Ричард, — говорит близнец.

Она не открывает глаза. Машет рукой в воздухе над столом.

Сколько захочешь, — говорит она. — И забирай с собой эти книги, когда будешь уходить. Бери все тома с письмами. Там есть еще, под литерой «М». На полках.

Я не возьму твои книги, Пэдди, — говорит он. — Я ни за что не возьму твои книги.

Вряд ли они мне понадобятся, — говорит она. — Забери их.

По-прежнему 11:29.

Ричард вдыхает. Больно.

Все из-за Кэтрин Мэнсфилд.

Он слегка побаивается, что начнет «соматизировать» еще и лейкемию поэта Райнера Мария Рильке.

Говорят, Рильке