Надо же, — говорит Ричард.
Женщина смотрит на него с иронией в глазах.
Надо же, — говорит он снова.
Угу, — говорит женщина. — Красиво, не поспоришь.
Да. Ладно. Спасибо, — говорит он.
Он отворачивается, уходя.
А это для лошадей, — говорит женщина. — Для коров. Местный скот.
Простите? — говорит Ричард.
Фонтан Маккензи, — говорит женщина. — Люди говорят, вода била высоко так.
О, — говорит Ричард. — Точно.
Это уж точно, — говорит женщина. — Будьте здоровы! Всех благ!
Маневрируя в своем спальном мешке, она возвращается на переднее сиденье фургона.
Немного постояв на пустой парковке, Ричард возвращается на вокзал.
11:37.
Он проходит к перронам. Снова становится на пустой перрон.
Подумывает о том, чтобы перейти через мост и встать с другой стороны.
Отчасти режиссер.
Звук собственного голоса в ушах ему противен.
За мои грехи. Все, что он говорит, ему противно. Какое отношение Серру-Ларгу имеет к этому месту?
Он вдыхает. Больно.
Выдыхает. Больно.
Когда в следующий раз через этот вокзал проедет поезд и здесь остановится, Ричард пролезет в просвет между ним и перроном, ляжет на эти чистые ухоженные пути рядом с колесами, и пусть вагон, под который он заберется, уничтожит его, всем своим весом неудержимо двигаясь вперед.
Ох, ничего, ничего, ничего.
Горы вздымаются застывшими волнами над человеком на станции и домами городка.
Через неделю после ее смерти «Гардиан» напечатала некролог. Его написал один из близнецов. Патрисия Хил, урожденная Хардимен, 20 сентября 1932 — 1 августа 2018-го.
Когда-то ее звали Патрисия Хардимен. Он понятия не имел.
Ее и не подумали назвать Пэдди, хотя этим именем она пользовалась в титрах, и упомянули всего две самые известные из семнадцати работ, которые они сделали вместе: «Море проблем» (1971) и «Энди Хоффнунг» (1972) — два благосклонно принятых критикой и весомых ранних экспериментальных спектакля, показанных Би-би-си в телепрограмме «Пьеса дня». В «Море проблем» были пойманы первые проявления того, что позже стало североирландским движением за мир, а «Энди Хоффнунг» стал одной из самых ранних драматических работ британского телевидения, сделавших первые шаги к проговариванию того, что случилось с людьми три десятилетия назад во время Холокоста.
«Море проблем»: от Беатрис Поттер до коктейлей Молотова. О Северной Ирландии тогда почти ничего не было: всего за пару лет до этого Уикер[14] снял сериал, но его почти не демонстрировали. Слишком рискованно. В «Море проблем» камера двигалась так, как движется людской глаз среди реальных людей, фиксируя фрагменты жизни реальных мест, где они жили, и обыденные вещи, которые они говорили, сохраняя анонимность и защищая лица, которых никогда не показывали, а показывали взамен окружающие их предметы, пока они говорили, подмечали, что они делали руками, дым, поднимавшийся от сигарет, предметы на кухонных столах или каминных полках: четки, фото монарха верхом, узор на пластиковом столе, рисунок моряка на сигаретной пачке «Джон Плейер», полная или пустая пепельница, чашка, блюдце, чайник на плите, отдраенная керамическая раковина, душистый горошек в окне, обвивающий шпалеру, волосы в бигудях под косынкой, ржавчина на ограждении из гофролиста, полицейская дубинка на крючке у черного хода, старый матерчатый флажок, аккуратно сложенный и спрятанный за кирпичом в деревенской постройке.
Солдат обшаривал ноги длинноволосого подростка в рубашке и джинсах. Солдат махал металлической палкой группке из восьми-девяти женщин. Детские ноги переходили дорогу вдалеке за колючей проволокой.
Люди говорили об этом в парламенте. Люди понимали из этого больше, чем узнавали из тысяч газетных репортажей. Фильм предугадал Кровавое воскресенье. (Хотя всякий, у кого был хотя бы один глаз и половина мозга, предугадывал Кровавое воскресенье, сказала Пэдди на следующий год, когда газетный критик где-то написал о «Море проблем».)
Ее первая экспериментальная докудрама. Одна из первых в своем роде. Его первое что-то существенное. Его первое что-то хорошее. И вот теперь Пэдди на небесах, как Беатрис Поттер для них обоих на ту пору.
«Энди Хоффнунг»: Пэдди сидела рядом с каким-то мужчиной на концерте Бетховена в Уигмор-холле где-то в конце 60-х. An die Hoffnung, — сказал он и улыбнулся ей. Она решила, что так его зовут, и представилась, а потом увидела в программке, что так называлась одна из песен.
Потом они вместе поужинали. (И, наверное, переспали.) Он почти ничего о себе не рассказывал. Но Пэдди, пронырливая, как лиса, много всего выведала. Он был наполовину немцем, наполовину англичанином. И максимально пострадал от той и другой нации. Обе отняли у него кучу всего: семью, друзей, дом — он всего лишился, ну и так далее. И при этом я не встречала человека, полного таких надежд, — сказала она тогда. — Не в смысле, наивных. В смысле, глубоких. Разговаривая с ним, я поняла, что подлинная надежда — это вообще-то вопрос отсутствия всякой надежды.
Как такое возможно? — спросил Ричард.
(Он приревновал.)
Не знаю. Но я ушла от него сама полная надежд, а это о чем-то да говорит в моем нынешнем мире, Дубльтык.
Этот мужчина с бетховенского концерта взял ее за руку в клубе, куда они пошли, словно для того, чтобы предсказать ей будущее, погадать, но вместо этого разыграл сценку из фильма Чарли Чаплина, который смотрел в детстве: Чаплин берет женщину за руку и смотрит на линии на ее запястье или ладони, чтобы сказать, сколько у нее будет детей. Он их считает. Говорит, что будет пять. Потом смотрит на линии на своей руке, считает, и тех оказывается двадцать пять, тридцать, тридцать пять — еще больше.
Потом он беззвучно рассмеялся, — сказала она, — он подражал Чаплину, смеявшемуся, как ребенок.
Как его зовут? — спросил Ричард (ревниво). — Ты спала с ним больше одного раза? Ну и как он? Последнее он сказал лишь мысленно. С тех пор всякий раз, когда она говорила, даже мимоходом, хоть что-нибудь об этом блядском Чарли Чаплине, Ричард знал,