Устав бессмысленно смотреть в одну точку, играясь с язычками пламени, я с тихим вздохом полезла в маленькую котомку со скудной провизией, собранной весьма поспешно, в которой ко всему прочему приютилась старая тетрадка в покорёженном кожаном переплёте и не менее старое заговоренное гусиное перо. Они у меня с детства, и мало кто знает, что, куда бы я ни шла – они почти всегда со мной. Так уж повелось. С этой тетрадкой я прогоняю одиночество, как сейчас, коротаю время, сочиняю стихи. Наверное, это опасно – доверять свои мысли бумаге – всем людям вообще и кому-то вроде меня в особенности, но я ничего не могу с собой поделать. К тому же, на нём лежит заклятье от врагов, то есть только дружелюбно относящийся ко мне человек сможет его прочесть. Конечно, отношения меняются, тогда как знания остаются, но ничего другого я, увы, найти не смогла. Опыта маловато, да и силёнок не размером со Вселенную. А ведь ещё Верховная… Это вообще отдельная, и, пожалуй, самая гнойная болячка. Я давно привыкла к мысли о значимости своей роли и предназначения, но оставила ли я надежду когда-нибудь стать свободной от всего этого? Нет, и вряд ли когда-либо оставлю.
Ласково проведя рукой по корешку, открыла тетрадь, листая пожелтевшие страницы.
Часть 1
Глава 1
Таких, как ты сжигали на кострах.Таких, как ты священники боялись.А я обожествлял тебя в стихах,А я хотел, чтобы тобою восхищались.Таких, как ты старались избегать.Таким, как ты в глаза смотреть не смели.А я часами о тебе умел мечтатьИ слушать: о тебе ли шепчут ели?Таких, как ты не знали на балах.Таких, как ты туда не приглашали.А я тонул в пронзительных глазах,И упивался собственной печалью.Таких, как ты не смели обижать,Но отвернись – так зло плевали в спину.А я от всех тебя желал оберегать,Кричал, что не отвергну, не покину!Любил тебя, тобою восхищался!А ты смеялась с искоркой в глазах,А я любил, но все же убеждался:Не зря таких сжигали на кострах.АсияЗапись из дневника Эванджелины
Этот день ничем не отличался от других. Такой же полный забот и весёлой болтовни сестёр. Но сегодня так болело сердце, словно каждое воспоминание о доме превратилось в ядовитые стрелы и вонзились в него, заставляя конвульсивно биться и кровоточить.
И я вернулась сюда, домой, повинуясь минутной слабости. Чтобы просто взглянуть на то, чего у меня уже никогда не будет.
Зима. Снег мягко опускается на соломенные крыши деревенских хижин, поблёскивая в лунном свете так, что кажется, будто с тёмного ночного неба на нас сыплются миллиарды маленьких звёзд. И вспоминается детство… В такую погоду дома пахло сыростью, любимым яблочным вареньем и вином. В небольшом очаге потрескивали поленья, беззаботно плясали весёлые язычки пламени, но холод всё равно проникал к нам, заставляя съёживаться комочком и плотнее кутаться в старое меховое одеяло из медвежьей шкуры. Его мне папа с мамой подарили, давно, на день рождения. Ещё одно маленькое напоминание о детстве. Я боюсь говорить о прошлом вслух, надеясь не разрушить то, что осталось от счастливого времени. Наверное, поэтому я так рада найти тебя, старую тетрадку, которую я стащила сегодня с прилавка вместе с парочкой чуть более годных вещиц. Тебе можно рассказать всё, и ты не посмеёшься, называя меня глупым несмышлёнышем, как сделали бы другие. Хотя, если честно, они были бы правы.
Когда мама была жива, мы вели хозяйство: у нас были овцы, свиньи и хорошая корова. Мама отводила от них сглаз и порчу, нашептывая заговоры на здоровье и удачу, потому скотина была хорошая, благодаря чему у нас всегда был сытный обед на столе. Я тогда любила вставать рано утром, чтобы подоить корову, вымыть её, содержать в порядке свинарник и успеть при этом поиграть с соседскими ребятами. Игры были презабавные – мы воровали яблоки с чужих огородов наперегонки, обдирая руки, дрались на палках, валялись в грязи, купались. А вот такими холодными зимами строили снежных баб, кидались снежками, грызли сосульки и катались по замёрзшему озеру, иной раз набивая огромные синяки. Я умела улыбаться любой мелочи, сносить много невзгод. Наверное, потому, что в нашем маленьком сплочённом селении почти все беды были общими. Никто не выделялся – все одинаково бедные, как церковные крысы. Кормильцем нашим был лес, окружающий со всех сторон, как нерушимая и крепкая стена. Иногда мне очень хотелось знать – а что там, за этой «стеной»?
Вернувшись как-то вечером с прогулки, я принесла в избу полные корзины малины и черники. Мама сушила травы, а папа корпел над лекарством.
– Мне всё время кажется, что ещё чуть-чуть, и я, наконец-то, доберусь до края леса, – весело щебетала я, перемывая ягоды в огромной глиняной посудине, – Но он будто бесконечен… а ты знаешь, мама, что там – за лесом?
– Мир, – та пожимала плечами, ласково глядя на меня болотно-зелёными глазами, – но не такой, к какому мы привыкли. Жестокий. Люди там другие, другая жизнь. Не думай об этом, Эва… Лес нас бережёт и кормит. Иного не надо.
Я покорно кивала. Неизвестный мир манил, но пугал. И, конечно, я уже не представляла себе жизни без леса. Ведь я – его дитя, его выкормыш, он – моя стихия и благодать. Неотъемлемые части единого целого, словно бы с одой душой на двоих…
Мои родители были почитаемы на селе, хотя их союз считали странным. Ну да, ещё бы: папа, его все зовут просто Джон, был десятым ребёнком в такой же бедной семье, но из города. Не знаю, как ему это удалось, однако он познал грамоту и науки, которым впоследствии обучил и меня. Умный, усидчивый и целеустремлённый, он посвящал себя помощи людям, видя, что те сотнями мрут от эпидемий. Он никогда не верил в Бога, искренне призирая какой-то фанатизм – непонятное слово, сказанное им при мне лишь однажды. Я так и не смогла узнать, почему ему пришлось бежать, но, так или иначе, лет в двадцать семь он оказался здесь, в нашем захолустье. Люди приняли молодого лекаря с распростёртыми объятьями, как Божий дар. Здесь же он повстречал маму.
Мама моя была внебрачной дочерью барона, в чьи владения входила наша деревенька. Её воспитывала кормилица в замке отца, однако с детства девочка была странной. Люди очень боятся странностей, потому к десяти маминым годам дедушка сослал маму с кормилицей сюда, чтобы уберечься