Чу! Кто-то скачет. Со стороны лесной дороги приближается топот копыт. Вскакиваю с расстеленной попоны, на которой валялся. Рюмин уже поднял егерей. На поляне за опушкой в считанные секунды выстраиваются шеренги. Блестят в лучах солнца начищенные штыки. Если это французы, встретим так, что мало не покажется. Только зря тревожились. На поляну влетают бородатые всадники с пиками, одетые в синие мундиры и такие же шапки. Казаки…
— Нашли, господа! — выпаливает Чубарый, подлетев к нам. — Здесь неподалеку. Четыре шестифунтовки и около сотни прислуги.
— Немцы или французы? — интересуюсь.
— По мундирам не разобрать, — пожимает плечами хорунжий, — все в пыли. Нам без разницы.
Он щерится, показывая крупные, лошадиные зубы. На покрытом пылью лице они кажутся белыми, хотя на деле прокурены до желтизны. Любит казак трубочку.
— Николай Иванович! — смотрю на Рюмина. — Людей — на конь!
Штабс-капитан кивает и бежит к роте. Со стороны смотреть — полнейшее пренебрежение уставом и традициями: подпоручик командует старшим по чину. И ерунда, что по должности я выше — младший офицер при командире батальона. Чином и старшинством ниже? Значит, не моги. Однако командовать операцией Спешнев поручил мне. Почему? Семен искренне убежден, что мне сам черт ворожит, и некогда прибившийся к его роте фельдшер невероятно удачлив. Очень серьезный довод по нынешним временам — военные суеверны. Командиры рот не возражали: о наших Семеном подвигах известно всей армии. Был только спор: чью роту выбрать? Батальоном идти нельзя: четыре сотни людей и коней провести в тыл неприятеля сложно, да и не нужно. Последнее объяснил я. Для наскока на крупную часть батальона все равно мало, а для партизанского рейда достаточно роты. Вот и встал вопрос: какую из них взять? Захват пушек — это гарантированный орден и повышение в чине. Командиры двух рот схлестнулись в споре: каждый хвалил своих егерей и себя любимого. Молчал только бывший фельдфебель, ныне прапорщик Синицын, принявший у Спешнева нашу бывшую роту. Робеет Антип Потапович в обществе благородий, не привык еще. Ничего, это временно. Да и мы Семеном решили его егерей в рейд не брать. Во-первых, их мало вышло из Смоленска, половина роты — пополнение из рекрутов. Боевая ценность новобранцев сомнительна, пусть поучатся у ветеранов. Во-вторых, ни в одной роте армии нет стольких Георгиевских кавалеров. Знаки отличия военного ордена носят Синицын и все его унтер-офицеры, есть они и у рядовых егерей. А вот в ротах Рюмина и Голицына такого не наблюдается, хотя сражались они на подступах к Смоленску и в самом городе геройски. Обычное дело: награждают тех, кто у начальства на виду. Мы с Семеном в этом отношении вне конкуренции: отдельная рота при командующем армией. Теперь уже батальон…
Спор офицеров разрешили жребием, и он выпал Рюмину.
— Не сердитесь, Михаил Сергеевич! — улыбнулся Спешнев огорченному Голицыну. — Будет и для вас дело. Сочтемся славою. Про вас и без того в песне поют.
Чистая правда. Это я запустил в оборот песню из моего мира о корнете Оболенском и поручике Голицыне. Но там они были вымышленными героями, здесь нашлись реальные. По крайней мере, Голицын. Чин и фамилия совпали? Конечно. Герой? А как же! Значит, песня про него. Сам слышал, проезжая мимо одного из бивуаков, как чей-то голос выводил: «Не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский налейте вина…» Популярна в армии, и переделанная мной егерская «Отшумели песни нашего полка». «Не обещайте деве юной любови вечной на земле» распевают во всех кавалерийских полках, в казачьих — «Только пуля казака во степи догонит». Я тут, похоже, Пахмутова и Добронравов в одном лице. Сарказм, если кто не понял…
Ведомая казаками рота втягивается на лесную дорогу. Подкованные копыта глухо месят пыль, звякает амуниция, скрипят ремни, фыркают лошади. Жужжат в воздухе слепни, атакуя потные лица. Шума производим немало, но он вязнет в приступивших к дороге елях. Время от времени пересекаем вырубки. Лес здесь спелый, места заселенные, вот и сводят потихоньку растительность мужички. Они и дорогу, по которой движемся, проложили — хрен бы иначе мы здесь пробрались. Путь разведали казаки, в таких рейдах они незаменимы.
Лес кончается, выбираемся на ржаное поле. Хлеба стоят нетронутыми — не добрались сюда французские фуражиры. Доберутся… На холме за полем — небольшая деревенька в дюжину дворов, дорога идет к ней. Колонна втягивается в селение и движется дальше. Крестьян не видно, даже детей, не бродят по улице куры и поросята. Жители ушли или спрятались. Пусть — нам они не нужны. На околице оборачиваюсь и смотрю назад. Ротные фурлейты[6] и приданные им в помощь казаки исправно гонят табун расседланных коней. Зачем они нам? Узнаете.
За деревней пересекаем болотину. Она подсохла, но копыта коней чавкают по грязи. Интересно, пушки пройдут? Догоняю Чубарого и задаю этот вопрос.
— Не тревожьтесь, Платон Сергеевич! — успокаивает хорунжий. — Еще как пройдут. Больших дождей давно не было.
Ну, ну… Чубарый, кстати, по-русски говорит правильно, а при желании — и без характерных казачьих словечек. Но при случае изображает из себя полуграмотного сына Дона. Жох…
Болотина питает небольшой ручеек, текущий в топких берегах. По нынешним временам — сокровище. Столько воды! Пересекаем его, втягиваемся в лес, вернее — рощицу и останавливаемся. По совету хорунжего спешиваемся среди деревьев и идем к опушке.
— Вот тут они и пройдут, — Чубарый указывает плеткой на дорогу в отдалении. По ней тянутся войска, поднимая к небу столб пыли. М-да, много вас здесь…
— Не миновали ли часом?
— Не должны, Платон Сергеевич! — мотает головой казак. — Кони у них совсем заморенные, как и артиллеристы. Отпор, коли и дадут, то дохлый. Наскочим, поколем, порубим, заберем пушки — и обратно.
А другие французы будут на это спокойно смотреть? Судя по фигурам, мелькающим в пыльном облаке, войска по дороге тянутся сплошной массой. Разрывов между частями практически не незаметно. Да я тут полроты положу, да еще в лучшем случае. По местным обычаям это нормально: разменять пять десятков солдат на четыре пушки. Но я из другого времени и так не могу.