– Забыла! Совсем забыла!.. Из головы вон! – приговаривала она при этом. – Мне же для тебя… сейчас… мне ведь тоже передали… Вот! – победно воскликнула она, рука ее вынырнула наружу и понесла через стол к К. что-то, скрытое в щепоти, чтобы через мгновение это «что-то» обернулось у нее на ладони точно такой же бумажной скруткой, как те, что он получил от шкета на набережной и от друга-цирюльника в бассейне.

К. смотрел на скрутку у нее на ладони и не мог заставить себя взять ее.

– Кто? – оглушенно вопросил он. – Кто тебе это дал? Когда?

– Вот когда я на комиссии, прямо в самый такой момент… в самый острый! Мне, знаешь, не до него было, я взяла, сунула – и забыла, видишь. Напрочь забыла. Если бы ты не заговорил, я и не вспомнила бы.

– До кого тебе «не до него было»? До того, кто это тебе дал?

– До кого же еще, – досадливо отозвалась привереда. – Это какой-то у нас в мэрии есть, ходит такой… и важный, и все с усмешечкой, будто ты что-то скверное сделала, а он знает. Дверь у него, у его кабинета, еще железная… бронированная прямо. – Она пока не схватила, о чем послания, полученные К. раньше, – К. предстояло открыть ей глаза.

Он наконец освободил ее ладонь от скрутки.

– Железная у него дверь, да? – риторически вопросил К.

Железная дверь – это было подходяще для человека из службы стерильности. Если где-то в университете у К. тоже сидел такой человек, несомненно и у него была дверь килограммов на сто.

– Железная, да, а что? – Привереда по-прежнему не понимала, что и от кого принесла.

К. не ответил ей. Он принялся разворачивать скрутку.

– И что он сказал? Этот, что принес?

– Ой, я не помню, – протянула привереда. – Что-то сказал. Но мне было не до него. У меня комиссия… а тут он. Я, видишь, даже забыла. Хорошо, ты напомнил!

К. развернул скатку и с внезапно напавшей на него медлительностью, словно с трудом владел искусством складывания букв в слова, начал читать крупные высокие рукописные строки. «Вечности в запасе у вас нет, – было начертано в полученном послании. – Воспользуйтесь возможностью доказать беспочвенность подозрений, пока такая возможность вам дается». Интонация и общий стиль объединяли записки. Похоже, всё одна рука изготовляла их. Только у этой руки как бы стало истощаться терпение.

– Что там? – нетерпеливо спросила привереда.

К. передал ей листок, бывший минуту назад тугой скруткой.

– Прочти.

Привереда схватила листок с поспешностью, словно скорость, с какой он окажется у нее, была сейчас важнее всего на свете. Когда она подняла на К. свои исходящие жаром летнего дня серые дымчатые глаза, они были полны смятенной тревоги. В ней наконец все соединилось – рассказ К., содержание доставленного ею послания, – и она все осознала.

– И что это значит?

– Я знаю? – вопросом ответил ей К.

– Нет, я имею в виду, надо же что-то делать! – Ответ его не заставил привереду смешаться.

– Доказывать беспочвенность подозрений? – с иронией отозвался К.

– Почему нет? – осуждающее возмущение было в голосе привереды. – У нас в мэрии была одна – ей что-то вроде того и пришлось делать. Пошла к ним, объяснилась – и все, никаких к ней претензий, работает себе, премии получает…

– Прямо вот так пошла, сама, и ей там: ах, простите, ошиблись?

– Представления не имею, как там у нее все было. – Осуждение в голосе привереды свидетельствовало, что К. иронизирует совершенно напрасно. – Я с ней, в общем, и не знакома толком. Но вот так про нее рассказывают.

К. вспомнил разговор с другом-цирюльником.

– Тут сегодня один брадобрей меня тоже к ним направлял: пойти – и объясниться.

Привереда поняла, о ком речь.

– И правильно он тебя направлял! – оценила она совет друга-цирюльника. – Я же говорю: пошла объяснилась – и все!

– Но она, может быть, знала, в чем ее обвиняют? – продолжил упорствовать в своих сомнениях К.

– А ты не знаешь?

– Понятия не имею! Бред какой-то!

Стоявшая в глазах привереды жаркая решимость длить этот их разговор дальше и дальше начала гаснуть, мгновение – и от пылавшего жара не осталось и горстки пепла.

– Да, какой-то бред, – проговорила она. Быстрым движением взяла из креманницы ложечку мороженого, отправила в рот и тут же, тем же торопливым движением, словно кто-то мог отобрать у нее чашку, запила глотком кофе. – Бред, бред! – повторила она и, отвернувшись к окну, воззрилась в него.

Обратил свой взгляд в окно вслед за ней и К. Окно кондитерско-кофейного заведения выходило на площадь с вавилонским зданием мэрии в дальнем ее конце, просторная сковорода площади была обычно пустынна, три-четыре человеческие фигуры, пересекающие ее простор, три-четыре машины, с почтительной степенностью огибающие ее по периметру, – и это все. Но сейчас площадь была вся залита народом, шкворчала им, как натуральная сковорода на огне яичницей – ходила волнами, пузырилась, вызмеивалась разломами, – и все эти изменения произошли за ту четверть часа, что они с привередой, промахнув площадь, имевшую свой обычный вид, находились здесь.

Однако же не просто народом была та яичница, что жарилась на площади. Дети, класса второго-третьего, и отроки, и подростки на вымахе в юность – но все равно же дети, кто еще, – составляли основной массив готовившегося блюда. Взрослые наличествовали в нем вкраплениями специй – горошек перца, крестик гвоздики, фонарик бадьяна, – руководили построением детей в ряды, их перемещением, разделением, слиянием, отчего и возникало это впечатление жарившейся яичницы. Дети, что маленькие, что большие, были, как один, в белых рубашках и блузках, с короткими, клиновидной формы черными галстуками на груди, в черных же брюках и юбках, взрослые отличались от них лишь тем, что их черные клиновидные галстуки спускались к пупку. Дверь заведения, открываясь, звонко пропела колокольцем, – внутрь на мгновение ворвалась улица: смятый в единый звуковой ком гомон голосов, как окружающая его ореолом далекая барабанная дробь, долгозвучные удары медных тарелок друг о друга, прокалывающие этот гомон насквозь, словно рапирой.

– Что за метаморфоза? – удивленно вопросил К. – Что произошло?

У привереды, оказывается, был ответ на его вопрос.

– День стерильного детства через неделю, – сказала она, продолжая смотреть в окно на площадь. – На работе у нас говорили, я сейчас вспомнила: репетиция торжества.

– Репетиция? – переспросил К. Словно не понял. Или не поверил. Хотя и понял, и поверил. Что тут было не поверить.

– Репетиция, репетиция, – подтвердила привереда. Голосом – как если б они не говорили до того ни о чем сущностном, болтали неизвестно о чем, о чем – и не вспомнишь, такой безоблачный, такой беззаботный был у нее голос. Она отвернулась от окна, рука ее потянулась к ложечке в креманнице, ложечка снова вынырнула из той в мохнатой пористой шубе мороженого, влажно мелькнул между зубами быстрый язык, подставляя себя под выпуклый металлический холод, и привереда, окунувшись опустевшей ложечкой в мороженое еще раз, протянула