Заскрипели отцовские шаги, он тяжело опустился рядом и спросил, глядя, как, расставив задние ноги, шумно делает свое дело Гнедко:
— Ты не хочешь?
— Не-е… — ответил сын.
Закончив свое дело, Гнедко, не дожидаясь понукания, тронул с места. Отец пошевелил вожжами, и конь перешел на рысь.
И снова сугробы побежали навстречу, плотнее стал бить воздух в лицо, и снова Данилка ощутил радость быстрой езды. Данилка смотрел на луну и видел какие-то темные пятна на ней, казавшиеся материками, какие бывают на карте полушарий.
— Пап, а почему на луне не живут?
— А чего там делать! Разве там такую красоту найдешь, как на земле? Погляди — это ль не красота!
Данилка опять посмотрел вокруг и опять согласился с отцом, что такой красоты нигде не сыщешь.
Въехали в лес, который давно поджидал их, затаенно и молча темнея зубчатой грядой и этим зарождая в сердце мальчика какую-то непонятную тревогу.
Густой осинник тускло светил стволами. Данилка с радостной жутью косил глазом в таинственные, темные дебри, ожидая за каждым деревом горящие волчьи глаза. Потом пошел ельник, уснувший под пластами снега, и в нем было еще сумрачнее — луна плохо пробивалась сквозь высокие деревья, и Данилку еще больше охватила робость, и он плотнее прижался к отцу. Гнедко бежал, чутко прядая ушами и тревожно косясь на темноту лесной чащобы; только отец сидел как ни в чем не бывало и спокойно курил цигарку, пуская приятный махорочный дым.
Когда вынырнули из леса, Данилка облегченно вздохнул. Гнедко тоже побежал веселее. Внизу, в лощине, затемнели бугры приземистых домов, занесенных по самые крыши снегом. Это было село, о котором отец всегда говорил с ненавистью: «Осиное гнездо». Кулацкое, богатое село. Оно лежало на полпути от бабушки к дому.
Кошевка заскользила вниз под извоз, раскатилась на ухабе и ударила со всего маху правым полозом в выбоину. Данилка чуть не вылетел из кошевки. Отец чертыхнулся, сани вкатили в глухой переулок. И тут правая оглобля отлетела, кошевку развернуло поперек дороги.
— Тпру-у-у! — Отец натянул вожжи и соскочил с кошевки.
Гнедко остановился, тяжело поводя боками. Отец осмотрел оглоблю, с досадой сказал:
— Завертка лопнула. Вот черт! И хозяева поуснули все.
В деревне стояла тишина, даже собаки не брехали, попрятались от мороза. Светило два-три окошка.
— Посиди, — сказал отец, — я схожу.
Отец пошел к ближайшей избе, долго стучал, наконец ему открыли.
Вернулся отец, ругаясь:
— Кулачье! Веревки на завертку жалко. Сволочи!
Отец начал колдовать над лопнувшей заверткой, развязывать зубами заледенелые узлы. Он долго возился с нею, отогревая время от времени дыханием закоченевшие пальцы. У Данилки стало пощипывать нос, он плотнее закутался в тулуп и терпеливо ждал.
— Все. Готово, — наконец сказал отец, поднимаясь. — Доедем как-нибудь.
Данилка выглянул из тулупа и вдруг увидел, как по ярко освещенной лунным светом улице, расстилаясь над самой дорогой, летит стая собак. Мальчишка похолодел, хотел крикнуть и не успел. Свора навалилась на отца. Он отпрянул от кошевки. Огромные, как телки, кобели молча рвали отцу тулуп. Он, хрипло бранясь, отбивался ногами и неуклюже крутился на месте. Гнедко всхрапнул, шарахнулся в сторону и увяз в сугробе. Кошевка соскочила с торного места и легла боком в снег на обочине. Данилка чудом удержался. Он с ужасом глядел, как здоровенный кобель повис на отце. И тут он заметил, что у ворот ближнего дома стоят два мужика. Данилка не понимал, почему они не помогают отцу, который все отходил и отходил от кошевки. Только много позже Данилка понял, почему отец отходил: он отвлекал разъяренных псов от сына.
Возле ближнего дома он что-то схватил, и тут же послышался предсмертный визг: отец железной лопатой отбивался от собак. Один пес уже скулил и полз с перебитой хребтиной, за ним тянулась темная вилюжка. Отец размозжил голову второму псу. Собаки, рыча, стали откатываться. Теперь наступал отец, а стая, огрызаясь, отходила. Когда на дороге остались два неподвижных кобеля, а третий, жалобно скуля, полз с перебитым хребтом, раздался угрожающий голос:
— Ты чего животину гробишь, а? Ктой-то тебе дал такую праву?
И тут отец сбросил с себя располосованный на ленты тулуп, выхватил из кармана галифе наган и хрипло крикнул:
— А ну подходи, контра!
И только теперь Данилка увидел, что с конца улицы, с тыла, надвигается несколько мужиков и в руках одного что-то блестит.
Увидев в руках отца наган, мужики шарахнулись назад.
— Вот она, совецка власть, чуть чо — стращать, наган в зубы тыкать! — крикнул кто-то старческим, надтреснутым тенорком.
— Вас стрелять, гадов, надо, а не стращать! — прохрипел отец. — А ну подходи, у кого пупок крепче завязан!
С темными потеками на лице (потом Данилка понял, что это была кровь) отец стоял, широко расставив ноги, и вид его был страшен. Он был без шапки, волосы дымились.
Не опуская нагана, он стал отступать, дошел до саней, увязших в снегу, одним рывком выдернул их на дорогу. Гнедко забился в сугробе и тоже выбрался на торное место. Отец упал в кошевку, пронзительно свистнул, и Гнедко дико взял с места. И тотчас позади раздался громовой раскат. Кто-то выстрелил из обреза. В ответ сухо, плотно, раз за разом выстрелил из нагана отец. Гнедко в бешеном намете рвал постромки, а отец, перекинувшись всем телом назад, отстреливался.
Насмерть перепуганный, придавленный отцом Данилка лежал на дне кошевки. Отец вдруг стал заваливаться вбок, мертвенно-белое лицо его запрокинулось, он застонал.
— Папка, папка! — испуганно закричал Данилка, думая, что отец умирает.
— Гони! — надсадно крикнул отец и безжизненно откинулся назад.
Вожжи выпали из его рук, Данилка схватил их и, испуганно оглядываясь назад, нещадно хлестал коня.
Гнедко вынес кошевку из села на увал. И грянула в глаза черной жутью ночь, и застыло сердце в страхе. Над необозримой мертвой степью нависало мрачное ледяное небо, сугробы, как могильные холмы, нескончаемо тянулись вдаль. Над этим пустынным и враждебным миром холодно и ярко сияла равнодушная ко всему на свете луна. Обжигающий ветер бил в глаза, выгонял слезу, не давал дышать. Летели из-под копыт мерзлые льдышки, больно секли лицо. Данилка с ужасом озирался, стегал и стегал Гнедка. Конь хрипел от запала, а Данилка все гнал и гнал его.
Когда влетели в родное село, Данилка заплакал.
— Ну-ну… — подал слабый голос отец. — Убери мокроту…
— Я… я… не плачу, — выдавил Данилка, задыхаясь от слез, от пережитого страха и от радости, что отец жив.
Отец долго лежал после той ночи: он был весь искусан, а пуля попала в плечо. Когда ему стало легче, он подозвал однажды сына и сказал:
— Ну, счастливый кто-то из нас! Ты, видать, — не изладили они погоню. Каюк бы нам. Наган-то я второпях весь расстрелял. А ну как нагнали бы? — Нахмурился, помрачнел: — Вот это и есть классовая борьба.