– Слыхал я мнение боярина Шереметева. Очень он умен и осторожен. Только в этом случае я с ним не согласен. Нельзя нам, великому государству, Третьему Риму, опоре православной веры в мире, уподобляться пуганой вороне, которая, как известно, куста боится. Все знают, что донские казаки или там запорожские черкасы, живут сами по себе, никого не слушают и власти вашей, государь, над их землями нет. Чего нам бояться, если они на кого-то нападут, кого-то пограбят?
– Так султан же нам же и цидулу пришлет, с жалобами и угрозами. А вдруг и вслед за тем войной пойдет?
Князь, сидевший на краешке лавки, встал и поклонился государю поясным поклоном.
– Воля твоя, государь, да только как же он на нас пойти войной сможет, если в Персии завяз, с их шахом воюючи? Нет, Михаил Федорович, светлый государь, не пойдет он на нас войной. Вон недавно казаки с черкасами многие его города пожгли-пограбили, уж как он злобился, а на нас войной не пошел. И сейчас не пойдет. Наших-то стрельцов и детей боярских под этим городком, Азовом-то, не будет. За что на нас войной идти? Про разбойную суть казаков и черкас кто только не знает! Они и нашим землям немалый урон приносили.
– Так порох, еду, снаряжение всякое мы казакам посылаем. Вот и скажет султан, что это по нашему указу казаки Азов, его городишко, захватили. И пойдет войной. А нам сейчас воевать – нож острый. Сам знаешь.
– Ох знаю, великий государь! – князь, было присевший на краешек скамьи, опять встал и поклонился собеседнику. Тот махнул рукой, призывая родственника, можно сказать друга, сесть, что князь и сделал.
– Ведаю, великий государь, что никак мы после несчастной последней войны не оправимся, убытки не возместим. И про волнения среди москвичей хорошо наслышан. Так и не будем мы воевать. Биться с турками и татарами, нехристями погаными, казаки будут. С них и спрос. Осерчает султан, на них войной пойдет. Нам-то какая беда, если он в степях пустых брань начнет, с разбойниками и ослушниками? Мы за их разбои ответа не несем. А если что и посылали им, так мы и татарам проклятым посылаем откуп. Чтоб свои земли и людишек от набегов предохранить.
– Так султан же нам писать будет! Нас обвинять!
– Ну и пускай бумагу пачкает. Бумага все стерпит. А замахиваться на наше государство, да во время тяжкой рати с Персией, он не посмеет. Хоть и нехристь, да не дурак. Поостережется. Сцепится с казаками? Так нам до разбойников какое дело? Если и сгонит их с городка, нам убыток невелик, а прорух чести, так совсем нет. А пока с татарами тот городишко осаждать будет, на наши окраины набегов меньше татарва проклятая совершит.
– Э-э-э… в твоем толковании все глядится как-то иначе, чем у Шереметева. Вроде бы и действительно, убытков больших нам не предвидится, а польза может выйти немалая.
Князь снова встал – не вскочил, а именно степенно, не спеша встал – и поклонился в пояс царю.
– Так разрешаешь ли, великий государь, отправку пороху и прочего снаряжения на Дон?
– Разрешаю! – махнул рукой Михаил. – Убедил. Но и с тебя, если что, спрос будет.
– Ради Отчизны и Богом данного помазанника Божия завсегда умереть готов! – по-воински гаркнул Черкасский и поклонился государю до земли.
– Не надо умирать. Обещанное выполни.
– Выполню, великий государь, что б ни случилось, выполню.
Стамбул, Топкана, 18 шавваля 1046 года хиджры (15 марта 1637 года от Р.Х.)– А-а-а-а!..
– Закрой пасть, сын шайтана, ты ее при зевании так открываешь, что ворона может залететь, не задев твои гнилые зубы ни единым перышком! Хотя в такое вонючее место и помойная ворона нагадить побрезгует.
– Спать хочу! Накануне допоздна засиделись с кривым Хуссейном за нардами, толком перед стражей не поспал, вот и тянет на зевоту, сил нет… а-а-а-а!.. А вороны ночью не летают.
– Зато летают боящиеся дневного света демоны. В такую большую пасть сможет залететь самый большой и вредный демон, вот тогда тебе станет не до зевания. И вони, даже такой, как у тебя изо рта, демоны не боятся.
– Будто из твоей пасти пахнет розами и женскими притираниями.
– Нет, из моего рта розами не пахнет. Из него вообще ничем не пахнет. Потому что я туда разную вонючую гадость не сую и рот каждый день полощу.
– И я полощу. Иногда. И чего ты к моему рту прицепился?
– А ты не зевай и не воняй, тогда цепляться не буду.
– Выдумываешь ты все. Ничего я не воняю, иначе кому б эту вонь ощущать, как не мне? А я никакой вони не чую.
– О Аллах, Всеблагой и Милосердный! Вразуми этого дурака! Внуши ему хотя бы капельку любви к чистоте, о которой говорил пророк Мухаммед.
– Ты что, Расул, мулла, чтоб знать, о чем там говорил пророк? А-а-а-а!..
– Да не зевай же! Тихо! Кто-то идет.
Действительно, в ночной тиши раздались шаги, и мимо двух часовых у дверей гарема прошел юзбаши[4] Мурад в сопровождении двух аккюлахлы,[5] таких же капуджи,[6] как они сами. Мехмед и Расул попытались стать так, чтоб выглядеть погрозней и понастороженней. Шайтан силен, доносы на нерадивость могут сильно испортить жизнь, а то и совсем ее прервать. Когда шаги затихли, диалог, спасавший их от засыпания, продолжился.
– Очередного красавчика к валиде-ханум[7] повели. Сколько их здесь уже побывало… Эх, будь у меня в штанах все, что предусмотрел Аллах…
– Размечтался… Кто бы нас здесь поставил, будь у нас порядок в штанах? Да и имей ты ослиные причиндалы, валиде-ханум тебя бы не выбрала. В зеркало давно смотрелся? Морда – как печеное яблоко, от волос почти ничего не осталось, на батыра ты и в молодости похож не был, а уж сейчас…
– Так ей же по ночам не красивая морда, а нечто совсем иное нужно. Вот бы иметь это…
– Валиде-ханум умнейшая женщина, ей от мужчины не только постельные скачки нужны. А у тебя, Мехмед, в пустой голове ветер так порой свистит, что мне трудно команды капуджи-баши услышать.
– Уши от грязи чистить надо, тогда лучше слышать будешь. А валиде-ханум, действительно, умнейшая женщина, да пошлет ей Аллах долгой и счастливой жизни. Может, даже умнее великого визиря. Хотя, конечно, Мехмед-паша тоже умнейший человек, да продлятся его годы. Заметь, что этого достойнейшего человека зовут так же, как меня.
– Заметил, заметил, а заметил ли