Возможно, он не хотел разговаривать, чтобы не сбить дыхание, или пытался сконцентрироваться на плавании или беге. Или таким способом побуждал меня делать то же самое, без намерения обидеть.
Но было нечто сковывающее и сбивающее с толку в этой внезапной отстраненности, возникающей в самые неожиданные моменты. Казалось, он делает это нарочно – подпускает меня все ближе и ближе, и вдруг резко отбрасывает всякую видимость дружеского расположения.
Стальной взгляд возвращался всегда. Как-то днем, когда я сидел за «своим» столом у бассейна во внутреннем дворике и бренчал что-то на гитаре, а он лежал рядом на траве, я опять наткнулся на этот взгляд. Он сверлил меня, пока я перебирал струны, а когда внезапно поднял глаза, чтобы посмотреть, нравится ли ему мелодия, взгляд был там: острый, безжалостный, как мелькнувшее лезвие, мгновенно убранное в ту секунду, когда жертва заметила его. Он беззастенчиво улыбнулся мне, как бы говоря, Теперь не смысла это скрывать.
Держись от него подальше.
Должно быть он увидел, что я смутился, и, чтобы как-то реабилитироваться, начал расспрашивать меня о гитаре. Я держался настороженно и едва мог отвечать связно. Мои вымученные ответы, по всей видимости, навели его на мысль, что что-то не так.
– Можешь не объяснять. Просто сыграй ее снова.
– Но мне показалось, она тебе не понравилась.
– Не понравилась? С чего ты взял?
Мы подначивали друг друга.
– Просто сыграй ее, хорошо?
– Ту же самую?
– Ту же самую.
Я встал и прошел в гостиную, распахнув пошире стеклянные двери, чтобы он мог слышать, как я играю на фортепиано. Он последовал за мной и, прислонившись к деревянной раме, слушал в течение некоторого времени.
– Ты изменил ее. Теперь она звучит по-другому. Что ты сделал?
– Я просто сыграл ее так, как она звучала бы в обработке Листа.
– Нет, сыграй снова, пожалуйста!
Мне нравилось его напускное негодование. Я снова заиграл мелодию.
Через какое-то мгновение:
– Не могу поверить, что ты опять изменил ее.
– Ну, не так уж сильно. Так ее сыграл бы Бузони, если бы видоизменил версию Листа.
– Ты можешь просто сыграть Баха в версии Баха?
– Но Бах не писал ее для гитары. И для клавесина, возможно, тоже. Вообще говоря, нельзя даже поручиться, что это Бах.
– Ладно, забудь.
– Хорошо, хорошо, не надо так заводиться, – сказал я. Пришла моя очередь изобразить неохотное согласие. – Вот Бах в моем переложении, без Бузони и Листа. Это творение юного Баха, посвященное его брату.
Я точно знал, какая фраза в мелодии затронула его изначально, и каждый раз играя ее я посылал ему маленький подарок, потому что в действительности она была посвящена ему, как отражение моих лучших чувств, которые рвались наружу и побуждали меня вставлять расширенную каденцию. Только ради него.
Наверно, уже тогда он понимал, задолго до меня, что мы флиртуем.
Позже в тот вечер я записал в своем дневнике: Было преувеличением сказать «Мне показалось, мелодия тебе не нравится». На самом деле я хотел сказать «Мне показалось, я тебе не нравлюсь». Я надеялся, что ты убедишь меня в обратном, и на какое-то время тебе это удалось. Но почему я перестану верить в это завтра?
Значит, и таким ты можешь быть, сказал я себе, став свидетелем того, как быстро он сменил гнев на милость.
Мне стоило задаться вопросом, смогу ли я так же просто переключать свои чувства?
P.S. Мы – это музыка, которую не сыграть на единственном инструменте. Ни я, ни ты.
Я уже был готов заклеймить его как «трудного» и «неприступного» и больше не иметь с ним дел. Но два его слова, и моя мрачная апатия на глазах преобразилась в «я сыграю для тебя что угодно, пока ты не попросишь меня остановиться, пока не позовут к обеду, пока кожа на моих пальцах не начнет слезать слой за слоем, потому что мне нравится делать приятное тебе, я сделаю все для тебя, только скажи, ты понравился мне с первого дня, и даже когда ты опять ответишь холодом на очередные предложения дружбы, я никогда не забуду, что между нами был этот разговор, и что есть средства обратить в лето снежную бурю».
Но давая это обещание, я не учел, что холод и апатия способны легко аннулировать соглашения о перемирии, заключенные в минуты оттепели.
Затем наступил тот июльский полдень, когда мы с ним остались одни во внезапно опустевшем доме, и я был объят пламенем, потому что только этим словом я мог описать свое состояние, когда позже вечером делал запись в дневнике. Пригвожденный к кровати я лежал в своей комнате в состоянии близком к трансу и все ждал и ждал, с ужасом и нетерпением. Это не было испепеляющее пламя страсти, скорее нечто парализующее, как пламя от взрыва вакуумных бомб, которое сжигает весь кислород вокруг, и сбитый с ног ударной волной ты задыхаешься, потому что вакуум разорвал каждый пузырек в твоих легких; надеешься, что никто не заговорит, потому что в горле пересохло, и ты не можешь произнести ни слова; молишься, что никто не заставит тебя пошевелиться, потому что сердце колотится как сумасшедшее, переполненное не кровью, но осколками стекла. Пламя похожее на страх, на панику, на готовность умереть, если через минуту он не постучит в мою дверь; но лучше пусть не постучит никогда, чем прямо сейчас. Стеклянная дверь на балкон была как обычно открыта, я лежал на постели в одних купальных плавках, охваченный пламенем. В этом пламени была мольба, пожалуйста, пожалуйста, скажи, что я ошибаюсь, что я выдумал все это, потому что тебе это тоже кажется нереальным, но если это так же реально для тебя, тогда ты самый жестокий человек на свете. Наконец, он и в самом деле вошел в мою комнату, без стука, словно услышав мои молитвы, и спросил, почему я не на пляже с остальными. Как бы я ни хотел, я не мог заставить себя ответить, чтобы быть с тобой. Чтобы быть с тобой, Оливер. Неважно, в плавках или без. Быть с тобой на моей кровати. В твоей кровати, которая была моей в остальное время года. Делай со мной, что хочешь. Бери меня. Спроси, хочу ли я, и не сомневайся в ответе, только не позволяй мне ответить «нет».
Скажи, что я не