Я, однако, почувствовал, что такой подход в ее мире тоже не годится: все эти разговоры про «скучаю о том, что ненавижу, ненавижу тех, кого любила, хочу того, что с ходу отвергла» — лишь вымученные перекосы и крашеные задники сцены, которые приведут к тому, что она блекло кивнет на прощание.
Я — Клара. Какая есть.
— А на чем он строился?
— Диплом?
— Да.
— На этом столе, конечно, на чем еще?
Она вернула мне свое расположение. Спасибо.
— Нет, серьезно, — сказал я.
— В смысле, шла ли в нем речь о диалогическом подходе к маргинализированным женщинам, живущим в гегемонно-моноязыковом мире, колонизированном фаллократическими институциями?
Очень смешно.
— Не об этом, — добавила она.
Краткая пауза.
— Я должен еще раз спросить?
— Тебя никто не просил ничего спрашивать. Но если серьезно — да, ты должен спросить еще раз.
На миг мне показалось, что я ее утратил. Я улыбнулся в ответ.
— Так о чем был твой диплом?
— Тебе правда интересно?
— Нет, я спрашиваю лишь потому, что должен спросить, как ты помнишь.
— О фолии. Такой музыкальный жанр. Ничего интересного.
— Фолия? А человек вроде меня ее когда-нибудь слышал?
— «Человек вроде тебя…» — Она повторила мою фразу так, будто пробовала странный фрукт, с необычным вкусом, который сразу не оценишь, поэтому она и произнесла: — Какие мы умные и проницательные. Я что, уже должна была догадаться, какой ты именно человек?
Прямо в точку. Она распознала уловку в моем вопросе раньше меня самого — попытку сблизить нас, заставить ее как-то высказаться про меня.
Я — Клара. Попытка засчитана.
— Ты наверняка слышал фолии — возможно, сам того не зная.
И внезапно опять — ее голос взмыл над гулом толпы, зазвучали торжественные первые такты знаменитой сарабанды Генделя. Я, никогда не понимавший, почему мужчинам нравится, когда женщины им поют, сразу понял, что прозрел навеки.
— Опознал?
Да, но не ответил. Вместо этого выдавил: «Мне нравится твой голос» и замешкался — сказать ли что-то еще или, если получится, взять слова обратно. Я вновь брел нагим от полы рубашки и ниже, восхищаясь собственной дерзостью.
— Стандартная мелодия, построенная на стандартной последовательности аккордов, очень похоже на пассакалью. Хочешь пунша? — вставила она, погасив тем самым и мой комплимент, и зачаточную близость, подступавшую из-за кулис. Эти слова она произнесла так отрывисто, что я снова почувствовал: ей хочется, чтобы я понимал, что она намеренно прыгает с темы на тему, но, чтобы это заметить, я должен уловить ее плохо скрытое отвращение к комплиментам.
Маневр вызвал у меня улыбку. Она ее перехватила. А перехватив, улыбнулась в ответ, на грани самоуничижения, чувствуя, что если хоть чем-то даст понять, что ей ясно: я разгадал смысл ее притворной резкости, — то тем самым признает, что мое прочтение ее притворства ближе к истине, чем ей бы хотелось. Поэтому улыбнулась она одновременно и чтобы признать, что ее подловили, и чтобы показать, что игра ей по вкусу: какие мы тут оба умные, какие проницательные, а?
А может быть, улыбкой она показала, что и сама не промах — да, я ее подловил, но она в свою очередь нашла и во мне что-то смешное — а именно то стыдливое удовольствие, которое доставляли мне приливы и отливы недосказанности. Может, в наших недоговорках и вовсе ничего не было, и, наверное, мы оба это знали и просто совершали общепринятый ритуал — контакт через обмен бессмысленными сигналами. И все же — я даже и не пытался это скрывать — лично я улыбался от уха до уха, на грани со смехом.
И этот маневр она тоже разгадала? Ясно ли ей, что я и рассчитывал, что разгадает?
Между нами повисла нервная пауза, затрепетала колкость, которую она хотела было сказать, но тут же отринула. Неужели она действительно уцепится за эту мою улыбку и заставит выложить все мои соображения по ее поводу — возможно, совершенно превратные? Кто ты такая, Клара?
На миг — возможно, чтобы прокрутить в уме самые худшие варианты и сразу же их отринуть, — я отвлекся, чтобы рассмотреть эту женщину в алой блузке с распахнутым воротом с расстояния грядущих лет — я словно бы махал ей от неправильного конца подзорной трубы. Словно она уже утрачена. Словно я познакомился с ней на некой давней вечеринке, никогда больше не видел и вскорости позабыл. Словно бы ради нее я мог изменить всю свою жизнь. А она могла настолько кардинально поменять курс этой самой жизни, что потребовались бы годы, возможно все мне отпущенные, или даже поколения, чтобы вернуть все на место. Этот взгляд на нее с временно́го расстояния явил мне прообраз пустых вечеров в январские выходные и целых воскресений без нее. Часть моей души рванулась вперед и вот уже возвращается с новостями о том, что произошло долгое время спустя после ее утраты: прогулки к ее дому и обратно — при том что я понятия не имел, где он находится, вид из ее окна — я отдал бы все, чтобы увидеть его снова, но окно выходило на места, которых я, возможно не видел никогда, — урчание ее кофемолки по утрам, запах кошачьего туалета в ее доме, скрип двери черного хода, когда поздно вечером выносишь мусор и слышишь звяканье ключа в тройном соседском замке, запах ее простыней и полотенец — целый мир, уплывающий прочь еще до того, как я успел к нему прикоснуться.
Тут я внезапно оборвал себя, зная в силу обратной логики, знакомой суеверным людям, что само по себе предвкусие будущих бед содержит в себе определенную дозу предшествующих им радостей — и, вне всякого сомнения, встанет на пути тех самых радостей, о которых я не хочу и помышлять из страха их лишиться. Я чувствовал себя Робинзоном на необитаемом острове, который, увидев с возвышенности парус, решает не разводить костер, потому что слишком уже много перевидал этих проходивших судов и не хочет опять терзаться разбитой надеждой. Но потом все-таки заставляет себя развести огонь и вдруг вспоминает, что на борту полно чужаков, которые могут оказаться куда опаснее питонов и варанов, с обществом которых он уже свыкся. Вечерами по будням все будет не так страшно. Пустые воскресенья тоже не беда. Ничего из этого не выйдет, твердил я себе. Кроме того, мысль,