Простит она мне мою нерешительность? Или она усмотрела в ней победу своей воли? Или вообще не мыслит в таких категориях? А в каких категориях — и почему я сам не умею в них мыслить?
Через миг она исчезла. Я ее утратил.
Мог бы сообразить заранее.
— Ты действительно хочешь пунша? — осведомилась она, возвращаясь, — она несла тарелку, на которой были тщательно разложены японские закуски — россыпь крошечных квадратиков, какую мог составить один только Пауль Клее. Пунша, объяснила она, налить не удалось — слишком толпа густая. — То есть никакого пунша.
Прозвучало это как: «То есть теперь терпи».
Я хотел было ее упрекнуть — не потому, что испытал внезапное разочарование, не потому, что это «то есть» прозвучало немного холодновато, несмотря на беспечность тона, а потому, что мне казалось, будто все эти разговоры — сходить за пуншем, не ходить, все-таки сходить — велись ради одной цели: позабавиться со мной, бросить мне наживку, взлелеять, а потом сокрушить надежды. А теперь, дабы оправдаться за то, что не сдержала обещания — или не потрудилась его сдержать, — она пыталась выставить дело так, будто я с самого начала и не хотел никакого пунша — что было истинной правдой.
Я отметил, что закуски она рассортировала парами и разложила на тарелке аккуратными рядками, можно подумать, тщательно построила очередь для погрузки в Ноев ковчег — тем самым возмещая отсутствие пунша, так я подумал. Миниатюрные роллы с тунцом и авокадо — мужская особь и женская, киви с лофолатилусом — мужская и женская — ломтик жареного гребешка с салатным листом поверх нашинкованной брюквы с тамариндовым джемом и лимонной корочкой сверху — мужчину и женщину сотворил их. Едва я объяснил ей, почему этот экстравагантный набор вызвал у меня улыбку, как понял, что в моем замечании по поводу парных лакомств, которые сейчас начнут плодиться и размножаться, есть нечто нахальное — но, не успев еще дать задний ход, я уловил нечто еще, смежное с этой мыслью, и оно всплеснулось у меня в животе, будто я взмыл на гребне высокой волны и обрушился в бездну: не мужская и женская особь, не мужчина и женщина, что топчутся на студеном берегу Черного моря в очереди за билетами на судно компании «Ной», а мужчина и женщина в значении ты и я, ты и я, только ты и я, Клара, мы ждем своей очереди, какой очереди, чьей очереди, скажи что-нибудь поскорей, Клара, или вместо тебя заговорю я, а я слишком мало выпил, мне не хватит смелости это произнести. Хотелось дотронуться до ее плеча, провести губами вдоль долгой шеи, поцеловать под правым ухом, и под левым ухом, и в ключицу, и поблагодарить, что разложила закуски на тарелке, что знала заранее, что я подумаю, что подумала вместе со мной — пусть и совсем ничего этого не сознавая.
— Честно говоря… — начал я, плохо понимая, что еще добавить, — и осекся, потому что знал: тем самым я привлеку ее внимание.
— Что? — В голосе скрипнула притворная досада.
— На самом деле я пунш терпеть не могу, — сознался я.
Она в свою очередь рассмеялась.
— В таком случае, — она говорила с расстановкой, она тоже знала, как подвесить вопрос, как заставить меня затаить дыхание и дожидаться следующего слова, — я не терплю, просто не-терп-лю — пунш, сангрию, всю дамскую дрянь, которую разливают поварешкой, дайкири, харакири, vache qui rit [1]. Меня от них мутит.
Вот так она выдергивала коврик у вас из-под ног в тот самый миг, когда вам казалось, что вы взяли над ней верх в последнем раунде. Я — Клара. Я тебя все равно переиграю.
Вопрос, который так и не прозвучал, — видимо, мы оба предполагали, каким будет ответ, — это зачем было столько препираться из-за пунша, если он нам ни к чему.
Опять же, то, что вопрос не прозвучал, могло значить: мы оба подумывали его задать, но отказались от этой мысли. Мы улыбнулись молчаливо заключенному перемирию, улыбнулись, только чтобы улыбнуться, улыбнулись, потому что знали — и каждый хотел, чтобы знал другой, — что запросто ответим на вопрос, зачем препирались из-за пунша, — стоит лишь другому задать этот вопрос хоть намеком.
— Мне вообще вряд ли нравятся люди, которым нравится пунш, — добавил я.
— А, если ты к этому клонишь, — произнесла она, явно чтобы не позволить мне взять верх, — то уж ладно, сознаюсь: мне против шерсти все эти вечеринки, где в самой середине стола красуется миска с пуншем.
Вот такой она мне нравилась.
— А что до людей, которые ходят на вечеринки, где в самой середине стола красуется миска с пуншем, они тебе тоже против шерсти?
— Против шерсти ли мне тедругие? — Она подумала. — Ты это хочешь спросить?
Видимо, именно это я и хотел спросить.
— Чаще — да, — сказала она. — Почти все люди — Шукоффы. Кроме тех, которые мне по шерсти. Но пока не станут по, и они тоже — Шукоффы.
Мне страсть как хотелось узнать, какое место я занимаю на шкале Шукоффов, но спросить я не решился.
— А с какой радости ты знакомишься с Шукоффами?
Мне нравилось повторять ее словечки.
— Тебе правда интересно?
Мне было страшно интересно.
— От скуки.
— Скука под рождественской елкой?
Этой невинной подколкой я всего лишь хотел показать, что мне приятно вспоминать о нашей встрече, что я ничего не забыл, что мне пока нравится лелеять тот миг.
— Вероятно. — Она умолкла. Видимо, не любила так вот сразу соглашаться с другими и перед «да» любила вставлять «вероятно». Я уже слышал нарастающий рокот барабана. — Но ты сам подумай, как скучно было бы на этой вечеринке без меня.
Это мне страшно понравилось.
— Я бы, наверное, давно ушел, — высказался я.
— Я тебя что, задерживаю?
Вот оно снова — смысл, который не есть истинный смысл, но с тем же успехом может быть и подлинным смыслом.
Нечто умиротворяющее, почти душевное, сквозившее под этими уколами и подначками, взбудоражило меня и заставило почувствовать, что она — родственная душа, которая делит со мной общий загробный мир, снимает слова у меня с языка и, обращаясь с ними ко мне, придает им силу и смысл, которых они не обрели бы, оставь я их при себе. Под маской язвительных мини-истерик слова ее несли в себе нечто одновременно и доброе, и располагающее,