Молодая женщина спросила:
– А почему Байрон приехал сюда?
– Он был другом сэра Уильяма.
– Ах вот что! – сказала она.
Эрве Марсена остановился позади группы, чтобы получше рассмотреть оба портрета. У мужа, сэра Уильяма, было широкое, красное от вина, обветренное лицо. Он производил впечатление человека вспыльчивого и высокомерного. В воздушной красоте его жены сочетались величавость и целомудрие. Однако, приглядевшись повнимательнее, в чистом взгляде леди можно было уловить и затаенную чувственность, и не лишенное жестокости кокетство. Туристы уже устремились к выходу, а молодой человек все еще задумчиво разглядывал портреты. Дворецкий деликатно шепнул, наклонившись к нему:
– Простите, сэр, у вас есть билет? Вы пришли позже других… Все уже заплатили. Поэтому, если позволите…
– Я не турист. Леди Спенсер любезно пригласила меня провести здесь уик-энд и обещала показать интересующие меня документы…
– Извините, сэр… Стало быть, вы и есть молодой француз, рекомендованный леди Хемптон? Минутку, сэр, я только провожу этих людей и тотчас уведомлю ее милость… Комната вас ждет, сэр. Ваши вещи в машине?
– У меня только один чемодан.
В дни, когда леди Спенсер-Свифт открывала двери своего замка иностранным туристам – эти посещения освобождали ее от уплаты налогов, – сама она уединялась в гостиной, расположенной во втором этаже. Туда и провели молодого француза. Старая леди держалась горделиво, но без чопорности. Ее надменную осанку смягчала насмешливая прямота.
– Не знаю, как вас благодарить, – начал Марсена. – Принять незнакомого человека…
– Nonsense[3], – объявила леди. – Какой же вы незнакомец? Вы явились по рекомендации моей лучшей подруги. Я читала ваши книги. Я давно жду человека, который мог бы тактично поведать миру эту историю. Думаю, что вы как раз подходящее лицо для этого.
– Надеюсь, миледи. Но я не верю своему счастью: возможно ли, что ни один из блестящих английских биографов Байрона не опубликовал ваших документов?
– Ничего удивительного в этом нет, – объявила леди. – Мой покойный муж не разрешал показывать дневник своей прабабки ни одной живой душе. На этот счет у него были старомоднейшие предрассудки.
– А разве эти бумаги содержат нечто… ужасное?
– Понятия не имею, – сказала она. – Я их не читала. От этого бисерного почерка можно ослепнуть, да к тому же все мы прекрасно знаем, что пишут в дневниках двадцатилетние женщины, когда они влюблены.
– Но может случиться, миледи, что я обнаружу в этих бумагах доказательство… м-м… связи Байрона с прабабкой вашего мужа. Могу ли я считать, что и в этом случае я имею право ничего не скрывать?
Леди бросила на француза удивленный взгляд, в котором мелькнуло легкое презрение.
– Разумеется. Иначе для чего бы я стала вас приглашать?
– Вы – само великодушие, леди Спенсер-Свифт… А ведь многие семьи вопреки всякой очевидности защищают добродетель своих предков до тридцатого колена.
– Nonsense, – повторила старуха. – Сэр Уильям был чурбан, он не понимал своей молодой жены и вдобавок обманывал ее со всеми окрестными девками. Она встретила лорда Байрона, который был не только великий поэт, но и мужчина с ангельской внешностью и сатанинским умом. Леди выбрала лучшего. Кому придет в голову ее порицать?
Эрве почувствовал, что не стоит дальше обсуждать эту тему. Однако, не удержавшись, добавил:
– Простите, леди Спенсер-Свифт, но раз вы не читали этих дневников, откуда вы знаете, что Байрон гостил в Виндхерсте не только в качестве друга хозяина дома?
– Так гласит семейное предание, – решительно ответила она. – Мой муж знал об этом от своего отца, а тот от своего. Впрочем, вы сами сможете во всем удостовериться, потому что, повторяю, бумаги в вашем распоряжении. Сейчас я вам их покажу, а вы мне скажете, где вам удобнее работать.
Она вызвала великолепного дворецкого.
– Миллер, откройте красную комнату в подземелье, принесите туда свечи и дайте мне ключи от сейфа. Я провожу туда господина Марсена.
Обстановка, в которой очутился Марсена, не могла не подействовать на воображение. В подземелье, расположенном под нижним этажом здания и обитом красным штофом, в отличие от остальных помещений не было электричества. Пламя свечей отбрасывало вокруг дрожащие тени. К одной из стен был придвинут громадный сейф, отделанный под средневековый сундук. Напротив стоял широкий диван. Старая леди величественно спустилась в подземелье, опираясь на руку француза, взяла ключи и быстро повернула их в трех скважинах замка с секретным шифром, после чего Миллер широко распахнул тяжелые створки сейфа.
Перед глазами Марсена блеснуло столовое серебро, мелькнули какие-то футляры из кожи, но хозяйка протянула руку прямо к толстому альбому в белом сафьяновом переплете.
– Вот дневник Пандоры, – сказала она. – А вот письма, которые она собственноручно перевязала этой розовой лентой.
Старуха обвела взглядом подземелье.
– Погодите-ка… Где бы нам вас пристроить… Вот за этим большим дубовым столом вам будет удобно? Да? Ну что ж, отлично… Миллер, поставьте два подсвечника по правую и левую руку от господина Марсена… Теперь заприте сейф и пойдем. А молодой человек пусть себе работает…
– Могу ли я остаться здесь за полночь, миледи? Времени у меня немного, а мне хотелось бы прочитать все.
– Дорогой господин Марсена, – сказала леди. – Спешка ни к чему хорошему не приводит, но делайте как знаете. Вам принесут сюда обед, и больше вам никто мешать не будет. Утром подадут завтрак в вашу комнату, потом вы опять можете работать. Мы встретимся с вами в час за ленчем… Подходит вам такое расписание?
– Я в восторге, леди Спенсер-Свифт! Не могу выразить…
– И не надо. Спокойной ночи.
Эрве остался один. Он вынул из портфеля авторучку, бумагу, сел за стол и с замирающим сердцем открыл сафьяновый альбом. Старуха была права – почерк и в самом деле был мелкий и неразборчивый. Должно быть, Пандора сознательно стремилась к тому, чтобы ее записи было трудно прочитать. Альбом мог попасть в руки мужа. Разумнее было принять меры предосторожности. Но Марсена был искушен в расшифровке самых замысловатых почерков. Он без труда разобрал каракули Пандоры. С первых же строк он не мог удержаться от улыбки. В манере изложения чувствовалась совсем молодая женщина, почти ребенок. Пандора часто подчеркивала слова – признак горячности или волнения. Дневник был начат в 1811 году, через несколько месяцев после свадьбы.
«25 октября 1811. Нынче я устала, больна и не могу сидеть в седле. Уильям уехал на охоту. Не знаю, чем заняться. Начну вести дневник. Этот альбом мне подарил мой нежно, нежно любимый батюшка. Как я сожалею, что покинула его! Боюсь, что мой муж никогда меня не поймет. У него не злое сердце, но он не догадывается, что женщине необходима