А потом еще был Бен, который уехал. Бен – единственный, кто едва не стал моим другом. Когда ему было пять, а мне десять, он решил завести воображаемого друга. Стюарт – так он его назвал, и поскольку это имя было похоже на мое – Стивен, – я решил ему подыграть. Он приглашал меня на ужин, и я приходил к нему. В парке он придвигался поближе, и я брал его за руку. Он приводил меня в детский сад, чтобы играть в «покажи и назови», и я стоял там, пока учитель потакал его прихоти, кивая в ответ на все, что Бен говорил обо мне. Единственное, чего я не мог, – это говорить с ним, потому что знал: если он услышит мой голос, это разрушит иллюзию. Один раз, – точно зная, что он не слушает, – я прошептал его имя. Просто чтобы его услышать. Но он этого не заметил. А к тому времени, когда Бену исполнилось шесть, он перерос эту игру. Я не мог его за это винить. И все же я загрустил, когда он уехал.
Мои дни похожи один на другой, как братья-близнецы. Я встаю, когда захочу. Принимаю душ, хотя мне и трудно запачкаться. Прежде всего я делаю это, чтобы сконцентрироваться на том, что у меня есть тело, а потом почувствовать, как вода касается моей кожи. В этих ощущениях есть нечто человеческое, тот контакт с обыденностью, в котором я нуждаюсь каждое утро. Мне не нужно вытираться: я исчезаю, и вода, оставшаяся на моем теле, попросту стекает прямо на пол. Я возвращаюсь к себе в комнату и что-нибудь надеваю – для тепла. Оказавшись на моем теле, одежда тоже становится невидимой: это еще одна из менее значимых особенностей проклятия. Потом я включаю музыку и читаю несколько часов. Ем я главным образом в обеденное время – проклятие так же касается всего, что я кладу в рот, поэтому, к счастью, мне не приходится видеть, как работает мой желудочно-кишечный тракт. Когда с ланчем покончено, я отправляюсь в парк. Нажимаю на кнопку лифта, потом жду в вестибюле, пока консьерж откроет дверь кому-то другому, тогда и я смогу выйти. Или, если никто не появится, я открываю дверь сам, полагая, что если кто-то это увидит, то решит, что дверь открылась сама собой или из-за порыва ветра. В парке я выбираю скамейку, на которую никто не сядет: к примеру, ее облюбовали птицы, или отсутствует дощечка. Или же я петляю по Рэмблу[1]. Когда я иду мимо искусственных озер, никто не увидит моего отражения в воде. Задержавшись рядом с эстрадой-ракушкой, я могу приплясывать под музыку, оставаясь незамеченным для всех. Проходя мимо прудов, я могу издать внезапный крик, заставив уток взмыть в воздух. Очевидцам и невдомек, что на самом деле произошло.
Я возвращаюсь домой, когда темнеет, и еще какое-то время читаю. Потом недолго смотрю телевизор. Затем выхожу в Интернет. Опять-таки печатать мне тяжело. Но время от времени, через «не могу», я все-таки набираю предложения. Это мой способ приобщиться к языку живущих. Я могу говорить с иностранцами. Могу оставлять комментарии. Могу кого-то подержать, когда в моих словах есть необходимость. Другим людям вовсе не нужно знать, что на другом краю проводного пространства на клавиши клавиатуры нажимают невидимые пальцы. Им вовсе не нужно знать всей правды, если я могу обойтись лишь частью информации о себе.
Так проходят мои дни. Я не хожу в школу. У меня нет родных. Владелец здания знает, что мама умерла – мне пришлось вызвать «Скорую помощь», пришлось смотреть, как ее увозят, – но он считает, что отец все еще здесь живет. В одном отца нельзя упрекнуть: он никогда от меня не отрекался. Просто резко ограничил наши контакты. Я даже не знаю, где он. Отец превратился для меня в адрес электронной почты. В номер телефона.
Когда мама умерла, все вопросы «как и почему» вернулись. Горе давало им подпитку. Неуверенность заставляла меня обращаться к прошлому. Впервые в жизни, в отсутствие защиты, которую создавала мамина любовь, я действительно почувствовал себя про́клятым. Выбор у меня был небольшой: последовать за мамой или остаться. Я нехотя остался. Я растворился в чужих словах, со мной остался парк, и я начал вить гнездо моего будущего из тех отдельных веточек и обрывков, что сохранились от прежней жизни. Через некоторое время я перестал задаваться вопросом «почему». Я перестал спрашивать себя «как». Перестал замечать «что». Оставались я и моя немудреная жизнь.
Я – человек-призрак, который так и не умер.
Все началось с бывшей квартиры Бена – 3B. Она расположена через две квартиры от моей – 3D. Семья Бена переехала, когда мне исполнилось двенадцать. С тех пор эта квартира повидала три нашествия жильцов. Крейны оказались ужасной парочкой – они проводили все свое время во взаимных оскорблениях, находя в этом некое удовольствие, и разводиться не спешили. Соседи придерживались другой точки зрения. У Тейтов было четверо детей, но только надвигающееся рождение пятого заставило их осознать, что в двухкомнатной квартире им тесно. А Сьюки Максвелл прожила в Нью-Йорке всего год, потому что именно этот срок был определен для дизайнерского оформления новой манхэттенской квартиры ее клиента, а потом ей понадобилось сразу же отправиться во Францию, чтобы обустроить тому же клиенту дом. След, оставленный Сьюки в моей вселенной, был столь незначителен, что я даже не заметил, как она выехала. И только заметив, что грузчики вносят в подъезд старый вытертый диван – диван, который Сьюки Максвелл никогда бы не одобрила, – я понял, что она покинула наш дом и теперь в квартиру 3B въезжает другая семья.
Я прохожу мимо грузчиков и спешу в парк, не задумываясь о том, кто же станет моими новыми соседями. Меня куда больше интересует Айван, мой