Петр Петрович встал, подошел к окну. Слабая утренняя заря, исчерченная черными ветвями деревьев, постепенно розовела. Сад, огромный, но запущенный, звал на тропинки с прелыми прошлогодними листьями.

Петр Петрович торопливо спустился в аллею, к цветам, седым от росы. Он знал все уголки своего детства в этом саду. Вот любимый сибирский кедр — еще мальчонкой он собирал под ним крупные спелые орешки. Вот старая разлапистая яблоня — ее паданцы были его излюбленным лакомством. А вот и глубокий овраг, заполненный черемушником. Со дна оврага всплывали белые освежающие облака цветущей черемухи, пронзительно пахло вишневой смолой. Сад продолжался и по склонам оврага и на другой его стороне.

Петр Петрович шел мимо искусственных холмов, миниатюрных прудов, потайных гротов. Когда-то дед Семенова разбивал сад на французский манер, отец же перестроил на английский лад.

Петр Петрович шагал мимо клумб. Каждая клумба предназначалась для определенных цветов: на одной — красные гвоздики, на другой — астры, на третьей — «угольки в жару». Из-за деревьев возникла полуразрушенная оранжерея. Раньше под ее стеклянной крышей цвели персики и абрикосы, теперь там буйствовал чертополох. Сердце защемило от грусти — сад был его первым детским увлечением. Здесь зародилась его юная, еще не осознанная любовь к природе, здесь открывался ему мир трав и цветов.

Тропинка, виляя между клумбами, вывела на берег Рановы. Река лоснилась от зари. За Рановой темнели поля, дубовые и липовые рощи, маячили нищие деревушки.

Над мужичьими избами возвышались барские дома с каменными колоннами, широкими террасами, купола церквей и молелен. Он наперечет знал, кому какая усадьба принадлежит. Почти все окрестные помещики состояли в близком или дальнем родстве с Семеновыми.

Он остановился на обрывистом берегу Рановы. Опять задумался о своем еще совсем недавнем прошлом. И вот ему мучительно захотелось снова стать ребенком, целовать материнские теплые ладони. Захотелось шагать с отцом сквозь высокую рожь, удить окуней в омутах Рановы, собирать грузди в еловых лесах. Он будто наяву услышал негромкий голос отца: «Построим новый дом на берегу реки, и будет он похож на рыцарский французский замок…»

Отец поехал в далекую деревню, заразился тифом и умер в дороге. Смерть отца потрясла мать, она заболела горячкой — у нее помутился рассудок.

В двенадцать лет Петенька стал полновластным хозяином обширных имений, земельных и лесных угодий, шестисот крепостных душ в Рязанской, Тульской и Тамбовской губерниях. Ему пришлось столкнуться с жизнью народа, решать судьбу людей.

Он узнал, как живут его крепостные. Увидел их дымные избы, черный, с мякиной пополам хлеб, тертую редьку с квасом, истощенных ребятишек, неизлечимые болезни, беспробудное невежество.

Ему пришлось вмешиваться во всякие неурядицы, разбирать споры, мирить врагов, отзываться на чужую беду. Странные люди, необузданные самодуры, уродливые характеры окружали его в детские годы. Он был свидетелем помещичьего произвола, нелепых поступков, беззаконных действий, трагических событий.

Вот хотя бы двоюродные братья — офицеры уланского полка Бунины. Безнравственные юноши — картежники и гуляки, — они содержали гаремы из крестьянских девушек, проигрывали в карты своих слуг. Бесчестные, они выше всего ставили честь русского дворянина. «Сказал — соверши, иначе опозорен на всю жизнь» было для них законом.

Однажды во время попойки братья заспорили о фатализме. Решили проверить фатализм на практике и бросили жребий: кому сегодня жениться, кому кончить самоубийством. Трагический жребий выпал младшему брату. Он вышел в соседнюю комнату и застрелился.

Или же старый помещик Николай Дмитриевич Свиридов. В мрачном доме его всегда стояла тяжелая тишина. Прочно закрыты ставнями окна, на замках бесчисленные двери. Ни женского голоса, ни детского крика. Слуги ходят на цыпочках. На паркетных полах, на раззолоченных, но уже облупленных креслах валяется хлам. Старый барин шляется по задворкам и свалкам, собирая всякую дрянь, выброшенную крестьянками. Сортирует, отбирает, несет в дом. И хранит свои сокровища в парадных залах. Он морит голодом самого себя и своих крепостных. Из года в год ест только картофельную похлебку и заплесневелые ржаные сухари. Его подозрительность невыносима, скупость чудовищна. Старик одевается в длиннополый сюртук, который держится лишь на одних заплатах. Морщинистое лицо повязано бумажным платком с порыжелым портретом Наполеона, на ногах опорки, в руках палка с железным наконечником, чтобы легче переворачивать мусор.

Как-то старый помещик зазвал маленького Семенова в свой дом, угостил заплесневелым вареньем и неожиданно открыл дубовый шкаф.

— А здесь я держу своих «старушек», — засмеялся Николай Дмитриевич хрипло и радостно. — Только смотри никому не говори, что я тебе показал. У меня уже сто «старушек» и в каждой — по тысяче целковых…

На двух полках лежали «старушки» — пачки ассигнаций, перевязанные веревочками, на остальных — тугие мешочки, по-видимому, со звонкой монетой.

У скупого старика были незаконнорожденные дети от крепостных служанок. На детей он смотрел как на крепостных. Лишь незадолго до смерти отпустил он своих детей на волю, приписав в мещане.

По торжественным дням Свиридов являлся в усадьбу Семеновых. Одетый в старинный синий из грубого сукна фрак, садился на кончик стула у чайного стола. С особенным благоговением принимал чашку чая и тут же воровал со стола сдобные булочки, пряча их по карманам.

Выражался и писал Свиридов очень витиевато.

— Чинишко у меня самый маленький, дрянненький, я — коллежский регистратор Николай Дмитриев, сын Свиридов, — рекомендовался он.

«Ваши пернатые в ночь на двадцатое августа произвели злостное нападение на мою усадебную оседлость и, учинив жестокую потраву, истребили зеленые глубусы, именуемые арбузами, от коих у меня остались одни объедки», — писал он отцу Петра Петровича.

Петр Петрович печально усмехнулся. «Мне никогда не приводилось встречать в жизни человека, более приближающегося к гоголевскому типу. Плюшкин восстановил в моей памяти моего знакомца Николая Дмитриевича с такой жизненной правдою, как бы Гоголь прямо списывал с натуры свой тип с этого старика…», — писал позднее Петр Петрович.

Память его воскресила бабушку Анну Петровну Бунину. Она имела большое поместье Комаровку, где по-своему хозяйничала, занимаясь нелепыми затеями. Бабушка учила своих мужиков садить груши-бергамоты, разводить породистых собак. Семенную рожь, как барскую, так и мужичью, по приказу бабушки вывозили на базар. Наступало время сева, а мужики в поле не выезжали. Бабушка призывала старосту и начинала выговаривать:

— Время приспело сеяться. Почему мужики лодырничают? Ах вот как, нет семян? Выдай мужикам сто четвертей ржаной муки. Пусть немедленно сеют…

Приказание Анны Петровны исполнялось. Мужики, посмеиваясь и чертыхаясь, рассеивали ржаную муку по полям.

Всевозможные собачонки жили в гостиных и спальнях бабушкиной усадьбы. Собачьи своры обслуживались крепостными слугами, для собак готовили особые блюда, они бегали в разноцветных попонах, услаждая старую помещицу.

Самый дикий произвол помещиков над крепостными считался нормальным. Маленький Петя видел кулачные расправы, порку, куплю-продажу людей, обмен их на породистых собак, на лошадей. Он остро