Что-то стряслось, определённо. Якуб Вендерович своим шестым чувством безошибочно определил неладное. По телам отдыхающих, которые грелись под солнышком на пляже, усыпанном грязным гравием, мурашками пробежал электрический разряд. Люди приподняли головы, а неко­торые из них даже поднялись и направились в сторону ка­фетерия. Экзорцист остался сидеть на месте. Он приехал в санаторий отдыхать! Врачи ему так прописали. А ещё они прописали ему много солнца и мало нервов. Легко сказать! Этот «пионерлагерь» ему был явно не по душе. Всё здесь раздражало Якуба: бетонные ограждения, отделявшие друг от друга одинаковые двух- и трёхэтажные бетонные блоч­ные постройки, асфальтовые дорожки с бетонными урна­ми около лавок, бетонная пристань, к которой пришварто­вались с десяток лодок, которые, к счастью, были сделаны не из бетона. Да, деревянными ещё были упомянутые лав­ки и бар с названием «Стёклышко» или как-то в этом роде. В центре пансионата возвышалось уродливое здание времён Союза учителей Польской Народной Республики, которое каждый сезон без изменений заселяли целые стада кошмарных мамочек с такими же кошмарными, разбало­ванными оболтусами, а через некоторое время — подрос­шие оболтусы со своими чадами, и так, казалось, будет до бесконечности. Да, был ещё один магазинчик на самой окраине пансионата, в котором можно было стоять в оче­реди до посинения, а когда приходил твой черёд, то на при­лавках уже ничего не оставалось. Но самой страшной бедой для Якуба было то, что врачи строго-настрого запретили ему пить. Спиртное, разумеется. Ну и ещё эта проклятая диета...

— Эх, мне бы сейчас в Войславицы, да в пшеничное поле. Раз в десять бы легче стало,— тяжело вздохнул Якуб в пространство.

Санаторный пленник не спеша встал и поправил не­много помятые от лежания на гравии джинсы. Посмотрел на них с нескрываемым отвращением. Лучше всего Венде­рович чувствовал себя в трофейных штанах от советского мундира и в эсэсовской куртке, но ему было бы стыдно по­казываться в таком виде перед культурными городскими жителями... Якуб хмуро всматривался в зеркальную гладь залива. Поверхность воды время от времени сморщивалась от порывов северного ветра. Где-то там, на глубине, стояли развалины домов. Вендерович знал об этом.

— Холера, нельзя им было этого делать... — сказал он сам себе.

А потом замолчал. Во-первых, кто-нибудь мог подслу­шать. Во-вторых, разговоры с самим собой в таких кругах считались проявлением психической болезни. Об этом по­стоянно твердил друг Якуба, ксёндз Вильковский. Кстати, путёвка в санаторий — это его работа.

Толпа зевак на краю пляжа росла.

—  Вот так всегда. Любит наш народ поглазеть на чужие несчастья.— Вендерович снова заговорил сам с собой.

Нелегко искоренять в себе старые привычки. Вот и Якуб, как бы против воли, не спеша потопал в ту же сторо­ну. В свое оправдание он мог бы сказать, что ноги сами по­вели его туда. Толпа зевак собралась как раз за кафетерием. За тем самым кафетерием, где продавали тошнотворное мороженое, которое прилипало к языку и оставляло на нём жирный след красителя. Абсолютно безвкусное, но зато — холодное. В нескольких метрах от берега, напротив отдыха­ющих, плавали лебеди, попрошайничая у зевак и прохожих кусочки хлеба.

Якуб по привычке сунул было руку в карман, но, к боль­шому сожалению, не обнаружил там хорошо знакомой ему велосипедной цепи. Добрую минуту старый браконьер стоял и с тоскливой завистью наблюдал за стаей откормлен­ных птиц.

— Скажите спасибо, что здесь столько народу собра­лось,— с ненавистью прошипел он десятикилограммовым тушкам, покачивающимся на волнах,— иначе с каждого из вас вышел бы неплохой бульон, а по кому-то и печка плачет на День благодарения. Начинить бы вас теми яблочками, что растут за моим забором на заброшенном дворе Михай­ла, вот был бы пир на всю улицу! И ещё чуточку самогончи­ку...

Но потом Якуб вспомнил, что Семён Панченко давно уже перестал гнать самогон на своём чердаке. В деревне, правда, остались и другие экспериментаторы, но их перва­чок был слишком уж слабый, да и гнали его из каких-то по­дозрительных ингредиентов. Разве что на Тростянце били ещё несколько родничков недорогой и смачной горилки производства настоящих мастеров, но и те пересыхали бес­следно.

— Эх, времена упадка... — пожаловался Вендерович птицам.

Лебедям явно не нравился этот старик. Неправильный он какой-то, только и знает, что болтать, а им даже крохи в воду не бросил. Стая дружно дала понять, что таким гостям она не рада, и начала прогонять Якуба шипением. Тот, в свою очередь, показал им фигу и пошёл дальше. К этому времени народу, собравшемуся на берегу, значительно прибавилось. В толпе Якуб узнал одного старичка, которо­го время от времени видел в парке возле санатория. Норма­льный человек, хотя и учёный. Как же его звали? Михал... Михал Рабинович! Только не из тех Рабиновичей, о кото­рых придумали столько анекдотов — Якуб уже спрашивал его об этом. Михал работал учителем в техникуме, а сейчас отдыхал на пенсии.

— Что дают? — поинтересовался экзорцист. Старичок оглянулся.

— Ах это вы, пан Вендерович,— обрадовался он собе­седнику.— Да вот, знаете ли, утопился один из этих оболту­сов. Его только что выловили полицейские водолазы. Какая трагедия! Скажу пану по секрету, здесь творится что-то страшное. Вся шея у мальчонки синяя, словно его кто-то душил. А к тем синякам прилип какой-то зелёный шлейф, но не водоросль. Гадость невероятная! Труп уже запакова­ли в мешок и сейчас, по-видимому, ждут моторную лодку. Говорят, что его повезут в Сероцк делать вскрытие в морге.

— Зелёный шлейф, говоришь? На желе похожий? — серьёзно спросил Якуб.

— Вы перехватили у меня это сравнение прямо изо рта! Мерзость полнейшая.

Якуб зажмурил глаза. Что-то всплывало из глубокого колодца его памяти. Воспоминание было окутано туманом, но всё же он кое-что увидел: еще ребёнком Якуб сидел в Войславицах на берегу реки и слушал истории старожи­лов-рыбаков. Те рассказывали о чём-то похожем, отпуги­вая байками проворных мальчуганов от своих удочек. Но о чём конкретно они рассказывали тогда, вспомнить пока не удавалось. Якуб, который в санатории был обречён на жизнь в обществе интеллигентов, сам того не