Чего он действительно не мог понять, так это того, почему с таким нетерпением ждет встречи с ней? Почему так спешит домой, в свою скучную квартиру? Почему вместо прекрасных, холодных, безнадежных вечеров, которые он растрачивал на темных улицах или в дурацких барах, где на всем лежал налет почти ритуальной глупости, теперь наступили совсем другие времена?..

С некоторых пор он проводил лучшие минуты своей жизни, глядя на уродливую черную собаку или пытаясь изменить ее проклятый характер, заставить ее пойти на уступки. В такие дни его холодная ярость делала их схватки жестокими и продолжительными; постепенно он с ужасом осознал, что эти схватки становятся самым важным в его жизни.

                                                                                                                               * * *

Черная собака – черный ящик. Он пытался запустить в черный ящик свои руки, но ничего понятного ему не извлекал оттуда. Это бесило его. Такая жизнь начинала понемногу сводить с ума. Он жил с абсолютно чуждым существом, которое, видит Бог, хотел полюбить. Но все сильнее ненавидел.

Впрочем, в его ненависти было нечто театральное. Ему почти хотелось увидеть, во что она выльется. Мысль о том, чтобы избавиться от собаки, почему-то не приходила ему в голову.

                                                                                                                              * * *

Она стала взрослой, но уродство и упрямство не оставили ее. У нее не было клички. Самым ласковым из ее прозвищ было «сука».

Все его соседи ненавидели черную собаку. Когда вечером она темным призраком устремлялась в одной ей ведомое странствие по городским трущобам, многие не выпускали во двор своих детей…

Ему было плевать. Одно казалось нелепым: все эти люди так любили себя, хотя не были ни на грош симпатичнее. Их ненависть вызывала у него смех. Они не имели права ненавидеть его собаку. В конце концов, это не они стояли на обочине, вглядываясь в мерцание жутких фиолетовых искр. Не они, содрогаясь от отвращения, смывали с ее морды капли крови и клочья рыжей шерсти. Не за ними она ползла, и не им ветер прошептал на ухо одну очень странную вещь.

Но и его злоба становилась слишком сильной. Он перестал контролировать себя. Часы, нервы и собственную кровь он тратил на то, чтобы, запершись в доме, заставить собаку сделать хоть что-нибудь так, как ему хотелось. Она никогда не издавала ни звука.

На его руках теперь были незаживающие следы собачьих зубов.

                                                                                                                             * * *

Он больше не выходил из дома. Какого черта?! Все решалось здесь и сейчас. Может быть, он ждал момента, когда собака нападет, и тогда у него появится повод убить ее или по крайней мере «разрядиться». Но дьявольское отродье было терпеливым, как камень…

Все чаще он просыпался по ночам от пробиравшегося в сны ощущения того, что кто-то смотрит на него. Это ощущение постепенно усиливалось, и ему удавалось выйти из сна незаметно для самого себя. Тогда он осознавал, что теперь достаточно открыть глаза – и он увидит нечто жуткое.

Конечно, это были зрачки, бросающие фиолетовые отблески.

Он открывал глаза, и ему требовалось время, чтобы увидеть черное пятно на темном фоне ночи. Иногда ему помогал свет луны, фонарей или фар проезжавших мимо машин.

Собака часами сидела неподвижно и смотрела на него. Спящего. Чтобы убедиться в этом, достаточно было проснуться несколько раз за ночь.

Что происходило при этом в ее уродливой голове? Кто мог сказать? Уж конечно, не он.

Когда это стало повторяться каждую ночь, он обнаружил, что больше не высыпается, а единственной реакцией на ночного соглядатая стал его нервный смешок.

Однако чем меньше он спал, тем больше истязал собаку вечерами и ночами, но не мог расстаться с ней, как ребенок не может расстаться с любимой игрушкой, пока не сломает ее. Но здесь все было серьезнее и страшнее.

Избавиться от собаки означало проиграть свою последнюю игру. Возможно, опомнившись, он пошел бы на это, однако подозревал, что теперь уже слишком поздно и проклятая сука никогда не оставит его в покое…

                                                                                                                             * * *

Ничто не длится целую вечность, но он больше не мог ждать конца. Он должен был сделать хоть что-нибудь, прежде чем сойдет с ума. К тому же он знал, что люди, жившие поблизости, не предоставят ему долгой отсрочки. Когда они поймут, что он просто болен, его война с собакой будет прервана насильно. Он закончит ее в психиатрической лечебнице. Но еще никогда он не чувствовал себя более нормальным.

О, как он ненавидел звериные когти так называемого цивилизованного общества! Когти, спрятанные до тех пор, пока он калечил свою жизнь в угоду этому лицемерному божку… Но одновременно он осознавал, что его претензии к миру необоснованны, более того – смешны.

Он боялся, а может быть, и не мог жить вне клетки, дающей относительную безопасность и смехотворное благополучие. За это он ненавидел и самого себя. Презрение к себе парадоксальным образом нисколько не унижало его в собственных глазах. Он словно заключил сделку с кем-то, поселившимся внутри его тела, – с тем, кого он считал своим настоящим «я». Он сказал себе: «Хорошо, парень… Ты такой, какой ты есть. Не мне ненавидеть тебя. Кто еще полюбит тебя, если не я? Я всегда на твоей стороне. Мы будем терпеть вместе…»

И он терпел.

                                                                                                                              * * *

Но его терпение катастрофически истощалось.

На десятый день этого добровольного заточения одно желание поглотило его целиком. Ему во что бы то ни стало захотелось накормить свою собаку. Увидеть, как она ест, как двигаются ее челюсти, как она заглатывает пищу, увидеть ее вздувшийся живот и доказать наконец самому себе, что это вполне обычное существо.

                                                                                                                             * * *

У него уже была определенная сноровка в связывании собаки. Он подкрался к ней утром, когда она выглядела относительно вялой, и закрепил цепь на ее ошейнике. Щелчок карабина придал ему решительности. Другой конец цепи он привязал к трубе отопления в ванной комнате, ограничив свободу передвижения собаки до минимума.

Долгих полчаса он тренировался в набрасывании кожаного ремня на ее морду. Ремень был превращен в самозатягивающуюся петлю, и когда ему удалось наконец сделать то, что он задумал, петля стянула челюсти собаки точно перед ее глазами, хлестнув животное по ушам. Не обращая внимания на глухое рычание, он с удивительной ловкостью закрепил ремень на ее затылке.

Потом вышел в спальню и простыней вытер со лба липкий пот.

Веревки, которые он выбрал, оказались не слишком тонкими и не должны были глубоко врезаться в кожу. Все-таки он привык к этому животному и не хотел причинять ему чрезмерную боль. Он хотел увидеть только, как оно ест…

Он поразился невинности своего желания. Будь он просто сторонним наблюдателем, он бы рассмеялся. О это забытое им наслаждение –