Дальше по кругу — мэрия, мордастый близнец академии, даже внешне похожая на чиновника. Могучая, холёная, неприступная. Направо вдоль её стен убегал Красный проспект, но остальной город скрывала пелена тумана. Густая настолько, что не было видно даже часовни Николая Святителя.

А вот северный фасад Краеведческого музея был заметен — с выходом из метрополитена и огромной буквой «М», он примыкал к южной стороне личного Валиного островка. За ним виднелся подсвеченный фонарями Первомайский сквер, с лавочками, фонтанами и влюблёнными парами.

Всё это — реально до боли в сердце. Но почему-то восстаёт из вод океана, словно мираж воспалённого сознания. В очередной раз замкнув кольцо собственных следов, Валентин опустился на колени.

Никогда в жизни он не ощущал себя частью своего города так остро и неизбежно. Никогда в жизни он не был так далёк от него. Быть может, он умирает от жажды и голода, в финальной агонии упиваясь напоследок вечерними пейзажами родного дома, чтобы уход оказался менее мучительным? В таком случае судьба вновь продемонстрировала, что у неё странные понятия о милосердии…

Валёк был частичкой Новосибирска.

Кривой брусчаткой на его тротуарах, новеньким кирпичом в кладке высотных домов, перегоревшей лампой уличного фонаря, скрипучим флюгером на крыше музея, рекламным щитом и замершим на остановке троллейбусом. Он дышал городом, вместе со своим безумным островом угодив в самое его сердце. Но оставался чужим, из-за незримой стеклянной витрины разглядывая дом, в котором родился и взрослел.

Застонав, Валентин бросился в воду.

Прямо в сторону Первомайского сквера, где люди кушали мороженное, курили и опаздывали на свидания. Нырнул, что-то крича на бегу, и принялся грести, не жалея мышц. Волны накатывали на остров, скрывая его цель из виду, но мужчина боролся с пенным гребнем, жадно глотая воздух и продолжая движение вперёд. Вперёд и вперёд, до судорог в руках и ногах, до булькающей в желудке солёной воды…

Замер, опустошённый и измотанный, позволил упругой волне приподнять себя повыше.

По его подсчётам, он должен был проплыть метров сто, оставив берег далеко позади. Реальность (если её вообще можно было именовать именно так) оказалась куда злее — побережье обнаружилось всего в пяти шагах за спиной. Туманные образы ночного Новосибирска не приблизились ни на метр.

Тогда он побежал вдоль кромки.

Крича, что было сил; чувствуя, как срывается глотка, как покидают лёгкие последние глотки воздуха. Побежал вправо, сорвал рубашку, замахал руками. Затем обратно — влево. Именно так в кино и книгах выглядели уцелевшие после кораблекрушений, скача по песку и размахивая всем, что попадётся под руку.

Он взывал к людям, гулявшим по ночной улице Ленина. Он умолял целующихся под сенью тополей. Он голосил тем, кто только что деловито поднялся из метро. Он пытался подать хоть какой-то знак машинам, пролетающим площадь. Он кричал, но оставался нем, как хладнокровный обитатель террариума…

Вспышка надежды и ярости прошла, как летняя гроза.

Развернувшись и глотая слёзы обиды, Валёк побрёл обратно на сушу. Ему жутко хотелось в туалет, но в голове звучал целый хор голосов, когда-то обучавших крохотного Валю основам морали и этикета.

Низ живота свело от боли и нетерпения, но он так и не смог заставить себя сделать это прямо здесь, на пляже. Люди, тенями бродившие у него за спиной, хоть и были миражом, но смотрели. Подвывая, Валентин бросился в чащу, постаравшись как можно глубже укрыться в её сочно-зелёной глуши. Испытывая жуткий, необъяснимый стыд, сходил по нужде.

Вернулся к берегу.

Лицо горело так, словно ему пришлось сходить в туалет не в безлюдной роще, а в зале Государственной Думы. Оставляя во влажном песке глубокие борозды, Валёк прошёл ещё несколько шагов и обессилено рухнул на живот.

Сплюнул колкие крупинки, налипшие на истрескавшиеся губы. В последний раз обернулся на ночной город, не обращавший на него никакого внимания. Прижал к щеке мокрую рубашку-поло и провалился в сон.

* * *

Произошедшее не оказалось кошмаром, как бы Валёк этого ни хотел.

Просыпаясь и снова нашёптывая слова бестолковых молитв, он всей душой надеялся, что дикий мираж растворится дымкой. А вместо него Валентин увидит… что он увидит? Окна своей ипотечной квартиры? Или больничную палату? Или, может быть, озабоченные лица хирургов, переживающих, что пациент слишком рано вышел из-под наркоза?..

Утро было прохладным даже для тропиков.

Поёжившись, Валёк расправил изляпанную в песке рубашку. Брезгливо поёжился, но на плечи набросил. Солнце вставало за Оперным театром, невидимым из-за пальм на центральном холме. Стараясь не смотреть по сторонам, Валентин побрёл на солнечную — восточную сторону острова, спотыкаясь и облизывая губы.

Передумал двигаться по пляжу, свернул в джунгли, спугнув присевших на ветви чаек. Те, сорвавшись с места, унеслись в сторону Краеведческого музея. Пересекли невидимую глазу границу, превращаясь в обычных городских голубей, и нагло уселись на крыше.

Напившись вдосталь (глотал из ладоней с опаской, хоть и знал, что галлюцинациями обязан вовсе не роднику), Валёк всё же выбрался на солнечный свет. Живот принял прохладную чистую воду, но поурчал, намекая на подкатывающий голод. Если кошмар не развеется, сегодня ему придётся размышлять, где найти пропитание…

Островок, спрятанный посреди бетонного мегаполиса, небесное светило нагревало, будто бы через увеличительную призму. Электронные часы на углу мэрии показывали самое начало восьмого, а на берегу припекало настолько, что влажная рубашка на плечах Валька высохла почти мгновенно.

Уставившись на театр и памятник перед ним, Валентин сел лицом к солнцу.

Один посреди огромной площади, по которой сновали полупрозрачные приведения машин и автобусов; спешили к парам студенты; парковали блатные иномарки работники мэрии.

Прогревшись и окончательно стряхнув сон, Валентин предпринял ещё несколько попыток спастись.

Теперь плыл в сторону солнышка, чтобы иметь возможность корректировать курс. Долго, до боли в плечах и рези в груди. Целеустремлённо, но намеренно не поднимая головы и не оглядываясь. Когда стало невмоготу, осмотрелся.

Ни театр, ни спуск в метро ближе не стали — остров за спиной не отдалился ни на шажочек.

Опустошённый и голодный, Валёк вернулся на пляж.

Решил снова кричать, привлекая внимание спешащих совсем рядом — буквально шагах в двадцати, — людей. Передумал, едва подав голос. Глотка была содрана, как будто ближайшие три дня он питался исключительно хрустальным песком. Остров продолжал издеваться над выжившим, окончательно превратив его в безмолвный покорный экспонат.

Затем Валёк пробовал добыть пищу.

Рыбы, как ни старался, в прозрачных южных водах (под которыми кое-где виднелся серый асфальт) так и не заметил. Чаек, на границе миража меняющих оперение и превращавшихся в голубей, поймать тоже не смог. Попробовал сцапать одинокого краба, но тот так шустро убежал в воду (превратившись в бродячую городскую собаку), что Валентин даже не успел подхватить полено.

Несколько раз ходил вглубь островка напиться.

Несколько раз дремал в тени.

Обыскал пальмы на наличие кокосов, но