– А… А товарищ Абакумов знает?
– Зачем товарища Абакумова по таким пустякам тревожить? Не надо. Пусть это будет наш с вами маленький секрет.
– Но документы…
– Ты сам подумай, как сделать, ты же в Органах не первый год. Дело важное, государственное, а ты бюрократию разводишь. Нехорошо…
– Так точно, сделаю!
– Надеюсь на тебя, Григорий Михайлович…
Гудки.
Стоит Григорий Михайлович ни жив ни мёртв. Так попал! Между молотом и наковальней. С одной стороны – всемогущий Абакумов, с другой – сам товарищ Сталин. Но «Хозяин» пострашнее будет, потому как Абакумов под ним ходит. Все они под ним ходят, вся страна! «Хозяин» на расправу крут и быстр – сегодня ты министр, а завтра зэк безродный. Ослушаться его… Нет, лучше промолчать и всё сделать. Авось, пронесёт…
* * *Дела, фотографии, протоколы, справки, показания…
Десятки страниц…
Сотни дел…
И как «Хозяину» угодить, непонятно. Кого подбирать, чтобы он доволен был, когда не понятно для чего они ему нужны?
В сторону пачку просмотренных дел.
– Еще тащите. Здесь нужных нет.
И особист тащит новую кипу, подбородком в верхние упираясь, чтоб дела не рассыпать. И гадает: за каким этому офицерику, аж из столицы самой, его зэки понадобились? Но спрашивать о том не приходится, а приходится исполнять, хоть приезжий ниже его по званию. Потому как приказ от верхнего командования поступил, чтобы помогать всячески, лишних вопросов не задавать и вообще не мельтешить…
– Следующих давай…
* * *Тёмен барак. Темна и беспросветна жизнь зэка.
Справа, слева храпят на нарах, стонут во сне заключённые, кутаются в телогрейки, которые ни днем ни ночью не снимаются. Люты в Сибири морозы, а печка в бараке одна, вон она, светится в конце прохода алым, стреляет из топки искрами, труба гудит. Там хорошо. Там тепло. Но там, вокруг печи, блатные. Ближние аж фуфайки скинули, в одних майках сидят. А сюда тепло почти не доходит – стены инеем взялись, волосы к утру к нарам примерзают, так что их с хрустом отрывать приходится.
Сосед справа, старичок благообразный, из староверов, уже не стонет и не ворочается, хотя с вечера хрипел и кашлял надрывно – похоже помер, отправился к богу своему на жизнь земную сетовать. Аминь ему пришёл. Ну да пусть до утра лежит, в такой морозяке не протухнет, а от ветра холодного, что сквозь стекло битое задувает – прикроет. А еще можно ему ватничек расстегнуть, да полу на себя накинуть, всё теплее будет. Хорошее дело напоследок преставившийся сделает. А можно в карман залезть, вдруг там хлеба корочка сыщется – ему-то он уже без надобности… Дурное дело, на фронте за такое враз бы в рыло схлопотал, но здесь деваться некуда, здесь гордость – побоку, здесь выживать надо.
Уснуть бы теперь. Да не идёт сон.
Голоса у печки, блатные в карты играют, на интерес. Шумят, ржут, матерятся… Им утром в тайгу лес валить не идти, они все при должностях хлебных или в законе. Их начальство не трогает. Такая несправедливость! Зэки, чуть не половина, полновесной ложкой войны хлебнули, в окопах гнили, вшей «на передке» кормили, в дырках все от пуль, осколков и штыков, что твой дуршлаг, а эти на зоне подъедались, хари наели, аж лоснятся. И ничего с тем не поделаешь. Встать бы, да разбор им учинить. Кровавый. Только где сил взять – добрести до печки еще можно, а дальше что? Толкнут в грудь и упадёшь ты, как трухлявый ствол, навзничь. А могут и зарезать. У них у каждого заточка в кармане имеется, которую отчего-то при шмонах никто найти не может.
Нет, не получится. Только если смерть принять быструю и лёгкую.
Такая жизнь. А лет семь назад казалось, что хуже фронта ничего быть не может. Ан, нет. Взяли тебя под белы рученьки, начистили рожу в особотделе и трибуналом полевым, по-быстрому на зону отправили. А здесь… На фронте всяк перед смертью равен. А взводный или ротный, так равнее других, потому как их первых снайперы и пулемётчики выцеливают. Да и солдат не беззащитен, винтовка у него или ППШ, и может он запросто в командира своего во время атаки шмальнуть. Кто там разбираться будет? И хоть трудно и голодно иной раз и страшно, но только все перед тем голодом и страхом равны! А на зоне – нет. На зоне одни жируют, а другие доходят. Одни картошечку в жиру плавающую жрут, а другие – баланду пустую из капустных листьев. А после норму дают. Обидно это так, что руки опускаются и фронт тот вспоминаешь как счастье!
Спать, надо спать. Сон единственное прибежище зэка, где он от действительности спрятаться может. Хотя и там корки хлебные снятся и морды сытые блатарей.
Спать, все-таки спать… Утро вечера мудренее…
Хотя ничего утром не изменится, всё то же самое будет, изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год. И мотать тот срок еще шестнадцать лет с гаком, коли добрый прокурор сверху пятерик не накинет. Такая жизнь, что смерти хуже…
Стонут зэки, ворочаются, кутаются в телогрейки и рванину одеял, кричат в полудрёме. И нет их душе покоя ни во сне, ни наяву. И есть только один выход, только один путь к избавлению от каждодневных мучений – смерть…
* * *Дела разложены стопкой на столе. В каждую папочку вложен лист с комментариями, написанными от руки. «Хозяин» тянется к стопке, берет папочку, открывает, пролистывает. Читает медленно, вдумчиво, что-то отчёркивая ногтем. Он всё так читает, сотни томов комментариями на полях исписал. Нет у него образования, кроме как семинарии, вот он и добирает, чего в молодости не успел. И как только всё успевает, когда ночь напролёт страной рулит, в кабинет свой наркомов толпами сзывая, а утром уже на рабочем месте. И вся страна так трудится, ни днём ни ночью отдыха не зная…
Отложил папочку, закрыл. Следующую взял.
Офицер, полковая разведка, двенадцать раз за линию фронта ходил, лично на горбу трёх «языков» притащил, два раза ранен. За что сел? Вышестоящему командиру морду в кровь разбил. За это был приговорён к высшей мере, но помилован и отправлен в штрафбат. Попал в плен, бежал, за это, по совокупности всех своих грехов, получил десять лет. На зоне вступил в конфликт с начальством, применил в отношении них силу и получил еще десятку.
Лицо на фотографии? Умное и злое…
Дальше.
Подполковник, морпех, три десанта, ранения, контузия. В штабах