— Газ веселенький.
— Да уж… веселее некуда…
Фроське показалось, что она видит смерть. Так уже было однажды — там, во дворе, когда Катюха залепила в нее булыжником.
— От иприта, между прочим, глазищи с кулак делаются, как у Зойки Федоровой, когда ее повалили.
— Это кто такая? — насторожилась Ольга Кирилловна.
— Артистка.
— А, артистка…
Ольга Кирилловна не любила артистов, потому как жила с ними в одном доме. Все они как индюшки, а человека труда презирают!
— Широкая такая, с задом, — обрисовал Окаемов портрет Зои Федоровой. — Зад у нее был как поднос. Вспомнила? «Свадьба в Малиновке»…
— Это там, где какой-то черт морду блинами вытирал? С салфетками перепутал? И официанта ругал…
— Какой черт?
— …салфетки, говорит, у вас жирные. Алкаш.
— Не, это ты попуталась, там блинов не было… А Зойке по куполу так залепили — глазищи сразу на стол полетели: один в чашечку с кофеем упал, другой растекся по столу лужицей… Прикинь, удар был, да? Это уже не убийство, Оленька, это зверство.
— Господи, неужто ж правда?..
— Не повезло бабе, — согласился Окаемов. — Глаз нет, вместо глаз дыры, а башка — цела-целехонька, ни одной царапины! Не мокруха, короче, а высшая математика. Обнулили бабу самым выдающимся образом… — заключил Окаемов. — Я такой удар всегда в пример привожу.
…Окаемов терпеть не могу стукачей, звонивших ему в любое время суток, даже ночью (с появлением демократии заявлялось, что и чекисты, и милиция отказываются от услуг сексотов, но если сексотов нет, значит, работать надо самим, а работать в милиции некому, особенно в убойном отделе, поэтому сексотов сейчас стало намного больше, «стучат» они «в охотку», буквально за копейки).
— И кто ее так, Палыч? — приставала Ольга Кирилловна. Она обожала подобные истории.
— Убийство по найму.
— Наши, выходит…
— А?
— Наши, Палыч, все могут. Если захотят!
— Не, Оленька… На Лубяночке от Зойки тут же все открестились! Не мы, мол, не наша кафедра…
— А чья?
— Одному Богу известно, — вдохнул Окаемов. — Неустановленное лицо. Неустановленным предметом. Наш начальник за Зойку всех отшкурил тогда до блеска. Скальп участкового сполз ему прямо на морду. А что толку, скажи! Никого не нашли.
Ольга Кирилловна слушала очень внимательно.
— Нарисовалась Светочка Щелокова, — продолжал Окаемов, — мгновенно! Красавец полковник от нее прискакал. Продвинутый, лет тридцать пять, не больше, а уже на «Волге». Все иконы лично у Зойки со стен снимал. И картины. Много картин. Море черное и камни… говорили, Айвазовский.
— Завсегда так, — кивнула Ольга Кирилловна.
— На кражу списали.
— И что, глазищи… повылетали прям?!
— Говорю же тебе. Зойка у Берии агентом была, потом на Лубянку попала и отсидела, сердечная. Она ж убийце сама дверь отворила, хотя после Лубянки от всех людей как черт от ладана шарахалась. Раз двадцать спросит в дверной глазок, кто к ней пришел и зачем, хотя видит, кто стоит, не слепая была… То есть чтоб она к себе в квартиру чужого запустила — да ни в жись. Тогда это не Зойка. И колбаску все время прятала.
— Матерь Божия… — оторопела Ольга Кирилловна. — Салями, что ль? Финскую?
— Разную, Оленька.
— Куда… прятала?
— Куда-куда… Все тебе скажи! — засмеялся Окаемов. — Под матрас.
— А, жадная, значит… — сплюнула Ольга Кирилловна. — Артистки все жадные. До посинения!
— Ареста ждала, — спокойно объяснил Окаемов. — Дом-то знатный был, под каждым окном — рожи в мраморе. Смоктуновский на Смоктуновском, короче, сплошная кумирня!
К Зойке заходишь — квартира как аэродром. Бабы голые в мраморе сделаны и столы золотые. А тухлятиной прет, как на Хитровке в базарный день!
Фроська так и стояла на задних лапках, бежать поздно, она же здесь как в капкане, подвал был действительно очень похож на карцер, и где-то там, высоко, падали с потолка капли воды…
— Уй, мать ядре… на! — Ольга Кирилловна уже забыла, похоже, зачем она пришла в подвал. — Артистки, Палыч, только с виду чистые…
— Тебе виднее, — сплюнул Окаемов. — Они как в раю живут. Ты к раю ближе, чем я!
— А колбаса, значит, как заначка? — не отступала Ольга Кирилловна.
— Соображаешь, — кивнул Окаемов. — Если мы опять за ней явимся… лагерники всегда новых арестов ждали, покоя-то нет, отбили покой… — Если мы явимся, ее кто к холодильнику подпустит? Будет она вещички собирать, вот колбаску-то и прихватит незаметно, в камере пару дней нормально протянет, с колбаской-то, если ее при шмоне не отберут… — А запах выдавал. Сама-то Зойка ни хрена уже не чувствовала, ей чуйку в лагере под самый корень отбили.
— Заслужила, если отбили, — перебила Ольга Кирилловна.
— Ага… — устало кивнул Окаемов. — Заслужила. Еще как! Лаврентию Палычу не дала.
— Самому?..
— Самому.
— Во, блин, гордая! Было че беречь! Я вот… десять раз подумаю: беречь иль не беречь! В сторону согласия.
— Нуты бл… дь… — засмеялся Окаемов.
— Да счас! Я просто начальство я уважаю. Служу чем могу, товарищ капитан.
— Советскому Союзу!
— Никак нет. Российской Федерации!
— А она, Оленька, мужа любила. Муж у Зойки американец был.
— Кто? — насторожилась Ольга Кирилловна.
— Дипломат.
— Офицер, небось?
— Офицер.
— Офицеры — они все красивые!
— То-то и оно… — Баба если на х… подсядет… ей уже все равно, кто он… да хоть Клаус Шакал… По себе небось знаешь? А?!
— Мужа любить — ума не надо, — весело отмахнулась Ольга Кирилловна. — А ты попробуй, двух полюби! Это глупость, Палыч, что двух любить нельзя. У нас в подъезде Лида Смирнова жила, артистка. Так она, Палыч, страсть как мужа любила. И еще — Бондарчука. В оконцовке извелась вся до одури, как сумасшедшая стала. Здесь хочет, и там хочет. Сегодня больше здесь, завтра больше там, потому как соскучилась! Люди-то… они ж разные все. Дажеяблочки на одной и той же ветке зреют по-разному… — Как в лихорадке, короче, к каждому за советом кидалась. Во какая энергетика! А Лаврентий Палыч, голубчик, весь день на работе. С утра и до утра. Все для фронта, все для Победы! Раз так, значит, и уважить могла… толстозадая! Американцу дала? А Лаврентию Палычу не дала! Это что, нормально — скажи!
Окаемов заинтересовался:
— А ты, красивая, часто по начальству шарилась?..
— Так-те все и выложи, Палыч! Родина с кого у нас начинается? Правильно, с начальника! Начальник — он и есть Родина — так ведь?
Она подобострастно заглядывала Окаемову прямо в глаза.
— Молодец! — похвалил Окаемов. — Глубоко мыслишь.
— У нас в доме жилплощадь особая была, — воодушевилась Ольга Кирилловна. — Тихая такая квартирка, все окна во двор. Проживали Муслим с Тамарой и Веретенниковы, тоже певцы. А внизу, на подоконниках, пионеры сидели, поклонницы: вдруг Муслим выйдет? Мы их гоняли,