Я в те дни много пил, жена не доверяла мне машину; мы двинули на рандеву пешком.
— Только на своих двоих, — авторитетно научил Семён. — Ты писатель, следовательно — голодранец. Заодно и прогреем мозги, по пути к славе.
От метро «Киевская» — полчаса быстрым шагом, вдоль сурового гранитного парапета набережной Москвы-реки. Но прославленные литераторы, чьи опусы экранизируют ещё более прославленные кинодеятели, не ходят быстрым шагом. Успех неоспорим, очевиден. То есть — мы уже успели, не опоздали; спешить было некуда. Без нас не начнут и не закончат.
Оснащённые великолепно скользкой бутылью молдавского коньяка, мы двигались естественным темпом естественно хмельных мужчин, безусловно доказавших планете свою стопудовую естественность. Узкая посудина 0.75 удобно помещалась в кармане пиджака. Пока шли — прикончили и выбросили в реку: чёрные волны унесли стеклянную дуру в прошлое, а мы шагали в будущее.
Территория концерна «Мосфильм» была необъятна и практически безлюдна, газоны заросли лебедой по колено; с трудом мы отыскали нужное здание и нужный этаж, и, пока шли вдоль ряда облезлых дверей, Семён усмехался бесшумно.
У меня тоже был свой офис; и у Семёна был; мы тоже «делали дела», пусть не в сфере кино, пусть без визитов в Канны — но это ничего не меняло.
Режиссёр Ржанский оказался молодым, статуарным, ухмыльчивым блондином. Эстетский шарф обнимал его бледную питерскую шею.
Курил одну сигарету за другой. На пачке светилась надпись «курение убивает» на чистом французском языке. Бросив пачку на исцарапанный стол, гений следом бросил и конверт с деньгами. Жест мне понравился: не все знают, что передавать деньги из пальцев в пальцы — дурная примета.
Положи на стол, убери руку.
А нет стола — так и не пытайся строить из себя делового.
Помимо гения, в комнате находились ещё несколько мужчин и женщин; все элегантные, умно прищуренные. Одна из женщин шустро поместила рядом с конвертом официальную, в двух экземплярах, бумагу.
Я подписал, не читая. Сложил вчетверо, сунул в задний карман.
Семён цинично мне подмигнул. За пятнадцать лет практики в русском бизнесе мы с ним составили, может быть, тысячу всевозможных договоров и контрактов. Мы ненавидели юридические бумажки лютой ненавистью. Мы полагали основным элементом любого контракта рукопожатие.
Возможно, я подписал соглашение о продаже души дьяволу. Возможно, дьявол тоже был кинорежиссёр.
Мы сели. Стулья под нашими костлявыми задами заскрипели. Питерский гений посмотрел с беспокойством.
— Эта книга… — произнёс он, изящно протерев очки краем шарфа. — Вы что, писали её вдвоём?
— Он писал, — ответил Семён, кивнув на меня.
— А он — помогал морально, — добавил я, кивнув на Семёна. — Вам понравилась книга?
— Трудно сказать, — веско процедил гений. — Не мой материал.
— То есть, вы не будете это снимать?
— Конечно, нет. Но права куплю. Может, перепродать получится.
— Хотите заработать?
— Да, — лаконично ответствовал Ржанский.
— Великолепно, — вступил Семён, пока я засовывал конверт в тот же карман, где полчаса назад покоилась бутыль. — Я вас понимаю. Кино должно себя окупать. Нужен разворот в сторону зрителя. Тарковщина губит наш кинематограф.
— Тарковщина? — переспросил Ржанский.
Все присутствующие в комнате бросили свои дела и обратили взгляды на двоих визитёров — пьяных, оскалившихся дилетантскими улыбками.
— Именно, — сказал Семён ледяным тоном. — Безответственная погоня за эстетикой. Картинка ради картинки! Философия ради философии! Зритель желает внятных историй. Первый акт… Второй… Далее, сами понимаете, третий… Ясные мотивировки… Внятность и конкретность…
— Вы работаете в кино? — осведомился Ржанский.
— И в кино тоже.
— Мой друг окончил ВГИК, — пояснил я.
— Ага, — печально произнёс Ржанский. — Я знал, что там теперь двигают зрительское кино. К этому всё шло.
Все присутствующие осклабились. Гений щёлкнул зажигалкой.
— Ещё как двигают, — ответил Семён. — Пора учиться делать чистый энтертейнмент. Зритель всегда прав. Он голосует кошельком.
— Погоди, — сказал я. — Тарковщина — это да. Это, так сказать, очевидно. Но кто же будет снимать фильм?
— Понятия не имею, — ответил Ржанский. — Кто купит права, тот и снимет. Для меня это слишком жёстко и угрюмо. Без обид, ага?
— Ага, — сказал я. — Но где там жесть? Где угрюмство? Может, в пятой главе есть немного…
— Я не дочитал книгу, — перебил Ржанский. — Не успел. В самолёте начал… Написано — вполне… Но в целом — повторяю, не мой материал… Тем более, у меня готов большой проект… Надеюсь запуститься в этом году…
— Кстати, — я спохватился. — У меня есть и другие идеи. Много интересного…
— Присылайте, — вяло разрешил гений.
Я понял, что пора сваливать.
— Познакомиться с вами — большая честь.
— Ага.
Семён засопел.
— Кстати, а угоститься сигареткой…
Ржанский протянул пачку.
Попрощались любезно, но мгновенно.
В коридоре я извлёк конверт и пересчитал.
— Не на…бали? — спросил Семён.
— Нет.
— По-моему, мы им не понравились.
— Значит, кина не будет.
— Будет, — сказал Семён сурово. — Я видел их глаза. У нас есть то, чего у них нет.
— И что же, — спросил я, — у нас есть?
— Синяки и шишки.
Покинув территорию всемирно известного концерна, мы срочно приобрели ещё одну бутыль с тем же примерно содержимым. Глотнув и подышав носом, я понял, что пребываю под большим впечатлением. Питерский гений однозначно излучал блеск. После пятого глотка это стало очевидным, и возбуждение выродилось в резкий приступ голода.
— Возьмём такси, — предложил я. — Доедем до дома, как белые люди. Отварим пельменей. Сегодня мы это заработали. Сегодня хороший день, я хочу быть сытым.
Семён яростно засмеялся.
— Дурак! С таким подходом у тебя не будет будущего в кинематографе. Вон, видишь, палатка? Куры-гриль?
— Вижу, — ответил я. — Чёрт возьми, брат. А я всё думал, кто из вас двоих — гений. Теперь вижу: ты.
— Не надо оваций, — скромно ответил товарищ. — И не бери целую курицу. Половинки хватит.
Мы отошли в кусты, мощно глотнули и радикально закусили. Ангел успеха бесшумно сделал круг над нашими лохматыми головами и улетел в сторону центральной проходной «Мосфильма»; безусловно, он где-то там и обитал.
Установился вечер.
Французскую сигарету — подарок Ржанского — Семён курить не стал, заложил за ухо бережно.
— Когда будут снимать фильм, — сказал он, — потребуй для меня роль. Третьего уголовника в пятом ряду. Во ВГИКе мне все говорили, что я фактурный.
Шли пологим спуском с Ленинских гор по Мосфильмовской улице. Москва открылась навстречу, как толстый подробный роман. Светились строчки окон; за каждой буквой — чьи-то нервы. Поворот реки, купола Новодевичьего, увесистые дома, плавные арки мостов, разнонаправленное скольжение автомобильных огней, химические цвета реклам, сырой весенний ветер — читай дальше, человек, у этой книги нет счастливого конца; вообще никакого нет.
Самые лучшие сюжеты не имеют финала.
— Зря мы пришли к нему пьяные, — сказал я.
— Чепуха, — ответил Семён. — Пьяного понять легче. Этот малый, режиссёр, был трезвый, и я его совсем не понял. Чего хотел? Зачем тебя позвал? На кой чёрт ему твоя книга?
— Он же сказал — заработать хочет.
— Нет. Он не за деньги рубится. Он мечтает прогреметь. По нему видно.
— Ещё прогремит, — сказал я.
— Неважно, — сказал Семён. — Слава, деньги, успех — всё