За мной прислали незнакомого мне молодого сержанта. Новое камуфло туго обтягивало его квадратные плечи, весь он был тугой и сильный, ещё не провонявший, ещё румяный, и ему, может быть, даже нравилась его работа.
Долго вели — вверх, вниз, через решётки и тяжёлые двери, по коридорам с пыльными ковровыми дорожками.
…Стол кума был знаменит на весь централ. Под стеклом на этом столе лежали фотографии самых активных и опасных негодяев нашей тюрьмы. Воры, авторитеты, убийцы — все оголтелые и отпетые, конченые и отмороженные смотрели из-под локтей моего собеседника. Было множество групповых снимков: полуголые, татуированные сидят тесно за чифиром или даже за водкой на фоне огромного растянутого полотенца или простыни с каким-нибудь эффектным принтом (обычно это тигриная морда). Изучая на досуге лица и комбинации лиц, кум понимал, кто чей «братан» или «близкий».
Оперативники следственной тюрьмы не бегают с ключами по коридорам и не водят грязные вшивые толпы в еженедельную баню. Оперативники — их называли «кумовьями» ещё при Сталине — изучают уголовников, как Миклухо-Маклай изучал папуасов. Где берут алкоголь, стафф, наличные? Не замышляют ли побега? Не конфликтуют ли до градуса смертельной вражды?
Два месяца назад у нас на этаже убили арестанта. Не в моей хате — в соседней. Говорят, четверо взяли несчастного за руки и за ноги, подбросили вверх и с размаха грянули об кафельный пол, и так несколько раз, пока не лопнул череп. Говорят, кум был в ярости. Камеру, где произошло убийство, расселили, каждого допросили, многих избили, отобрали весь запрет, включая самый невинный: иголки даже.
— Есть проблема, — сказал я куму.
— Излагай, — разрешил он.
— У нас сидит такой Заза. Это имя его. Фамилии не знаю. Но Заза у нас один…
— Я понял, понял, — сказал кум. — Что дальше?
— Уберите его из хаты. Или мы его сломаем.
Кум посмотрел на меня без особого любопытства — так, запомнил на всякий случай — и проехался локтями по бледным лицам подведомственных негодяев. Негодяи скалили коричневые зубы: нам всё нипочём!
— «Вы» — это кто? — спросил кум.
— Сам знаешь.
— Это всё?
Я кивнул. Меня вывели.
Врач дал мне несколько пачек бинта и банку заживляющей мази, хотя я его не просил. Мазь нужна летом, когда все гниют, когда вши, а зимой и весной арестанта только чесотка мучает.
Утром нового дня выводной надзиратель через отверстый люк кормушки выкрикнул четырёхсложную фамилию Зазы. Тот не поверил, пошёл переспрашивать, вернулся расстроенный.
— С вещами заказали!
— Странно, — сказал Зазе тот, кто сидел за контрабанду палладия. — Давай денег дадим. Выкупим тебя.
— Благодарю, — гордо ответил Заза. — Обойдусь.
И пошёл искать свои ботинки, но не нашёл, и в неизвестное будущее отправился в шортах и тапочках.
По слухам, он попал на четвёртый этаж, в сто тридцать пятую хату. Его ботинки мы потом обнаружили и попытались переслать владельцу по «дороге» — но каблуки не пролезли сквозь решётку.
Я его встретил в автозаке через месяц, в разгар весны.
В автозаке кого только не встретишь. Каждое утро из тюрьмы выезжают около тысячи мрачных и провонявших никотином злодеев. В суды, в прокуратуры, в следственные управления и следственные комитеты, в казённые дома разнообразных функций и названий. Вечером всех возвращают назад. Большинство видят друг друга в первый и последний раз.
Машину качало, со всех сторон в меня упирались локти и плечи соседей, в отсек на восемь мест забили двадцать тел, некоторые сидели на коленях у других, а двое висели под углом пятьдесят градусов, упираясь руками, ногами и твердокаменными арестантскими задницами.
В двух местах боковая стенка кузова имела дырки, каждая не более двух миллиметров, оттуда проникало забортное свечение свободы, и прижатый ко мне человек, удобно и чисто одетый, отодвинул соседей и приник глазом к отверстию. Оранжевая спица света воткнулась в его тёмный зрачок.
— Солнце! — вскричал он с угрюмым восторгом и повернулся ко всем.
Но его радость никто не разделил.
— Как ты, Заза? — спросил я.
Он узнал меня. Дёрнул щекой и ответил с презрением:
— Нормально. А ты?
— Отлично.
— Сидишь там же?
Я кивнул.
Заза помолчал несколько мгновений и сообщил:
— Имей в виду… Те вопросы, что я поднимал в вашей хате… Я их ещё подниму.
На угрозы положено реагировать добрейшей, ласковейшей улыбкой: вэлкам, братан!
— В любое время, — сказал я. — В любое время, Заза.
Он выглядел отлично. Перемещение из одной камеры в другую явно пошло ему на пользу. Видимо, прибился к своим. Научился жить. Еду, одежду, кайф — всё раздобыл. В карты выиграл или выпросил «по-братски» у какого-нибудь двадцатилетнего дурака, пойманного за кражу автомагнитолы.
В разных хатах разные люди живут; в нашей камере у Зазы не получилось, но на новом месте бог воров явил свою милость к потрошителю дамских сумочек.
Он улыбнулся ответно. Ловкий, уверенный, собранный, жующий жвачку. Со стороны мы, наверное, были похожи на старых товарищей.
Больше мы с ним не говорили, хотя были прижаты грудь в грудь.
Его вывели через час, в Савёловском суде.
Когда за его спиной лязгнул дверной замок и мы, оставшиеся внутри, опять оказались в полумраке, кто-то дёрнул меня за штанину и произнёс:
— Слышь, друг. Ты зря об него тёрся. Он на первом этаже сидит, в спидовой хате.
Через шесть лет я его встретил в Москве, у входа в метро «Крестьянская застава», в редкой толпе в девять часов вечера. Он подошёл ко мне и текучим движением руки — локоть прижат — вынул из кармана чёрных штанов дорогой мобильный телефон.
— Не нужен? — спросил он. — Вообще новый! С документами.
Я коротко махнул рукой: нет.
Заза меня не узнал.
Он был потрёпан и сед, однако на драйве. Глаза слегка ввалились, но глядели неглупо и с вызовом.
Он почти не изменился: героиновые наркоманы с годами частично мумифицируются. Может быть, он даже издавал шуршание при ходьбе, но в общем остался самим собой, и до старости его было далеко.
Умирать от вируса иммунодефицита он явно не собирался.
Я его пожалел. Не знаю, почему. Просто стало очень жаль человека — и всё. Не до слёз жаль, по таким не плачут, но всё же очень жаль.
Я спешил, говорить нам было не о чем, приступ жалости длился от силы полминуты. Не вступив в разговор и никак себя не выдав, я отвернулся и пошёл своей дорогой.
Последняя мысль была не новая: «бог с ним!».
Малой кровью
Писатель выехал за час до полуночи.
Обычно ездил в спальном вагоне: любил комфорт и не любил попутчиков. В более сытые и денежные времена даже мог взять двухместное купе